Между небом и землей

Длящаяся уже не первый год публикация дневников Ивана Павловича Ювачева (1860—1940), находящихся в Государственном архиве Тверской области, — тяжелый и важный труд, взятый на себя Николаем Матвеевичем Кавиным. Причем первоначально эти тексты читались исключительно в контексте биографии Ювачева-сына — Даниила Хармса. При этом сама фигура Отца мифологизировалась. Рядом с Хармсом (представителем полунищей ленинградской богемы, перформансистом, превратившим свою жизнь в эффектный спектакль, и трагическим нецерковным мистиком) возникал образ строгого старца-аскета, защищающего, опекающего, наставляющего своего непутевого сына, хотя и неспособного до конца понять его искания. Потрясающий по выразительности эпизод с «красным платком» (речь идет о мистическом откровении, якобы пережитом Хармсом в начале войны на могиле отца, которое описано в устных воспоминаниях Марины Малич-Дурново) особенно подталкивает в эту сторону.

Однако простое знакомство с биографией Ювачева заставляет скорректировать картину. Человек, сменивший за полвека множество профессий (моряк, метеоролог, строительный десятник, финансовый ревизор, бухгалтер, архивариус и параллельно со всем этим — писатель), Ювачев-старший обладал кроме духовной высоты еще и исключительной жизненной цепкостью — качеством, которого его сын был совершенно лишен.

Помимо прочего, сам тип дневника, который Ювачев вел всю жизнь, очень интересно его характеризует. Нужны невероятная уверенность в себе и внутренняя цельность, чтобы в течение полувека подробнейше фиксировать свои мелкие житейские телодвижения и впечатления, настроения, обиды на домашних — вплоть до недомоганий и физиологических отправлений. Причем именно это и почти только это.

Самый яркий пример — встреча религиозного мыслителя Ювачева со Львом Толстым.

Вот письмо Ювачева к Толстому, с которого началось общение:

«…Я слышал, что меня Вам рекомендовали как узкого церковника, погрязшего в тину людских предписаний. Но это не совсем так. Мой внутренний мир мало кому известен. Я не перед каждым знакомым раскрываю свою душу, и потому им приходится судить меня по внешности. Правда, я сторонник православной догматики и верю: если бы Христос опять явился на землю, то явился бы среди православных церквей. Но также верю, что Он еще более упрекал бы русских книжников и фарисеев, чем в свое время иудейских. Наша современная церковь старается сохранить букву, но дух мало-помалу исчезает…»

Вот разговор в Ясной Поляне в изложении Маковецкого, секретаря Толстого:

«…После Христа было две церкви — христианская и иудейская. Иудейская разрушилась, когда Богу было угодно, когда был разрушен храм в 70 г. Теперь есть православная церковь и церковь свободных христиан… Православная церковь разрушится, когда Богу будет угодно; нападать на нее не надо».

А вот — дневник Ювачева:

«Прощаясь с Л Н, я попросил фотографию. Он стал писать подпись и говорит мне: “Как вы хорошо говорили про церковь, про две церкви”. И приговаривал про себя: “Ив П Ювачеву от общего, от общего…” — “Папа, скорей, а то Ив П сморил дожидать”. Тогда он просто написал “Лев Толстой”. Прощаясь, он потянулся ко мне, покраснел. Я не знал, что делать — целовать его или нет. Когда второй раз прощались в гостиной, я, чтоб поправить неловкость, сказал ему: “Позвольте Вас поцеловать Л Н”. Он подставил щеку. “Все мы под Богом ходим”, — говорил».

Другими словами, даже описывая самые интеллектуально и духовно важные эпизоды, Ювачев фиксируется на житейском. Не на «небе», а на «земле». О его собственных идеях мы узнаем из другого источника.

Поэтому дневник оригинального религиозного мыслителя и человека с фантастической биографией со стороны кажется дневником обывателя. Он вкладывает много страсти в служебные конфликты. Регулярно и довольно формально исполняет церковные обряды. По службе много разъезжает, посещает места, с которыми для него столько связано, в том числе описанный им в воспоминаниях Сахалин, видит могилу Марии Кржижевской, которую так трогательно любил, — и как будто ничего не чувствует. Встречает вышедших из заключения товарищей по революционной молодости — и все впечатления сводятся к тому, что «Михаил Юльевич (Ашенбреннер. — В.Ш.) постарел, ослаб, но водку пить по-прежнему горазд». Он придерживается «правильных», безупречно-центристских политических взглядов (вступает в Союз мирного обновления — полевее октябристов, поправее кадетов). Он, в принципе, не антисемит, но отмечает «еврейский нос» или «еврейские уши» какого-нибудь случайного знакомого (и это не раз и не два) и верит, что евреи «скоро возьмут под свою власть все народы» (причем даже, кажется, особо не огорчается по этому поводу). Он встречается со многими известными людьми (С.Н. Булгаковым, В.Д. Набоковым — во втором случае воображение рисует несостоявшуюся встречу сыновей), но, как в случае с Толстым, ограничивается формальным описанием разговора. Никаких развернутых мыслей, никаких живых характеристик… Наконец, он постоянно сердится, обижается на жену — так же, как в дневниках 1930-х обижается на дочь.

«Я всеми силами хочу в ней найти подругу на век, на всю жизнь помощницу моим делам, а она… чуть немного, корит меня мужицким происхождением… и грозит разводом. Сама страшно груба, омужичилась, а по глупости своей все еще хочет корчить какую-то дворянку. Мне право надоело все эти годы балансировать на супружеском вулкане. И хотя бы влюблена была. И этого не замечаю. Так, похотливость одна, которая одинаково удовлетворилась бы и другим мужчиною. Может быть, и в самом деле лучше разойтись! Хотя я, право, человек мира и любви. Приди она сейчас, и я все готов простить и забыть».

Вообще за строгим «викторианским» благочестием родителей Хармса скрываются довольно бурные темпераменты. Некоторые страницы читаешь не без удивления:

«Вечером после моей молитвы зашла в комнату Дани, который только что заснул, Маша и стала тереться около меня. Я ей оказал любезность в ее духе, но самому было досадно, противно, и в то же время я в таком настроении несколько дней, что полез бы, казалось, на всякую женщину».

Поскольку Маша — это, кажется, свояченица, Мария Ивановна Колюбакина, невольно вспоминается «треугольник» Хармса, его жены Марины Малич и ее приемной сестры Ольги Верховской.

Но подобные эпизоды, как и прорывающаяся надрывная достоевщина, — это лишь вершина айсберга. Тяжелое впечатление от дневников Ювачева 1905—1914 годов связано, прежде всего, с их переполненностью мелкими, тоскливыми, иногда натуралистическими бытовыми деталями. Телячьи котлеты, которые не по средствам покупает Надежда Ивановна, завалы объедков на кухне, редко меняющееся белье, гинекологические, урологические, гастроэнтерологические подробности и опять — служебные дрязги, и посещение церкви, и денежные счета, и опять грязное белье… Дневники 1890-х и 1920-х — 1930-х годов такого впечатления, кстати, не производят. При том что жизнь Ивана Павловича была в житейском смысле несравнимо менее благополучна.

И все-таки иное прорывается. Прежде всего, в той записи, которая для нас является во всем томе главной:

«…Родился сын в 6¾ ч утра. Я пошел к Наде и обнял ее со слезами. Она тоже проплакала. Тяжело ей было, но не кричала и в обморок не впадала. Пришел батюшка, и стали решать вопрос, как назвать сына. Сообща решили назвать Даниилом.

Во

1) Сегодня память Даниила,

2) 12 дней тому назад в 6-м часу видел во сне его,

3) По имени его “Суд Божий” можно назвать и свои личные страдания 14 дней (вероятно, описка, надо “лет”. — В.Ш.) и “революцию России”,

4) Самый дорогой пророк для меня, на котором я строю свою философию истории,

И

5) Я ждал “мудрого Соломона”, как Давид, после смерти первого ребенка. Но вот Даниил, а в нем “дух Божий, свет, разум и премудрость”,

6) Очень батюшка настаивал, чтобы назвать Даниилом, в честь пророка, который наметил время Рождества Христова,

7) Я отчасти сам предсказал, что ребенок родится утром на Даниила-пророка».

После этих (уже не раз цитировавшихся, правда, не полностью) слов без иронии воспринимаешь и подсчеты даты зачатия сына (28 марта, или 3 апреля, или 17 апреля — Иван Павлович помнит все; а мы вспоминаем хармсовский рассказ о папе, который «подкатывает» к маме 1 апреля, чтобы сын родился ровно на Новый год).

Внутренняя связь с сыном с самого начала оказывается очень сильной. Ювачев постоянно говорит о нем, тревожится во время его болезней, ревнует ребенка к матери, обижается, что та «меня отстраняет как отца, слушает в то же время всех своих приживалок», огорчается, если мальчик недостаточно эмоционально реагирует на возвращение Папы (в семье слово пишут с большой буквы) из очередной командировки.

Так начинается тот сюжет, который заканчивается «красным платком» — мистическим видением на одной из могил «народовольческой площадки» Литераторских мостков…

Иван Ювачев. Собрание дневников в 10 книгах. Книга 5 (1905—1909). Книга 6 (1912—1914) / Вступительная статья, подготовка текста, составление и примечания Н.М. Кавина. — М.: Галеев-галерея, 2018

Понравился материал? Помоги сайту!