«Для меня прошлое существеннее настоящего»

Поэт Борис Лихтенфельд принадлежит к поколению ленинградской «второй культуры». Участник ЛИТО Александра Кушнера, Сергея Давыдова и Глеба Семенова, он публиковался в знаменитых самиздатовских журналах «Часы» и «Обводный канал», входил в «Клуб-81» и был и остается важной фигурой в истории неофициальной ленинградской поэзии. «Стихи всегда были для меня фактором противостояния», — писал он о себе. О зарождении «второй культуры», о любимых поэтах и о том, каково работать в котельной несколько десятков лет, Борис Лихтенфельд рассказал владельцу книжного магазина «Бабель» (Тель-Авив) Евгению Когану.

— Вы начали писать стихи, как и почти все, в подростковом возрасте?

— Ответ зависит от того, что вкладывать в это понятие: если «строки в рифму и в столбик», то и в детстве случалось — еще дед научил меня играть в буриме, а потом как-то сочинение в начальной школе — о весне, кажется, — вдруг зарифмовалось. А после подросткового возраста и болезненного увлечения Лермонтовым лет в тринадцать был большой перерыв до студенческих лет. Но тогдашнюю версификацию сейчас могу назвать стихами разве что с некоторой иронией.

— Кому вы показывали свои тексты? У кого учились? На кого хотели быть похожим?

— В студенческие годы я стал посещать ЛИТО Сергея Давыдова при ДК им. Ленсовета, потом ЛИТО Александра Кушнера при библиотеке фабрики «Большевичка». Первым, кто отнесся серьезно к моим опытам, был замещавший иногда Давыдова поэт Игорь Нерцев. Большое значение имело для меня в то время и внимание к моим стихам Владимира Ханана. Давыдов однажды предложил направить в Литинститут, но инстинкт самосохранения, как теперь чувствую, побудил отказаться (позднее прочитал у Ольги Седаковой, что поступление в Литинститут было для нашего поколения тождественно вступлению в партию). В 1972 году я участвовал в конференции молодых литераторов Северо-Запада, в семинаре Глеба Семенова, который пригласил меня в ЛИТО при ДК им. Горького; внимание Семенова к моим стихам, конечно, было для меня лестным.

У кого учился, затрудняюсь ответить. Вкусы, как и влияния, постоянно менялись. Еще в школьные годы было увлечение Маяковским и Вознесенским, но в ЛИТО Кушнера «перевоспитался»: Баратынский, Тютчев, Фет, Анненский, Кузмин, Ходасевич, Мандельштам, Заболоцкий, Пастернак влекли больше. Так же трудно ответить и на вопрос, на кого хотел быть похожим. Наверно, хотел, все переварив, найти что-то свое, ни на что не похожее. Может быть, это желание и воплотилось спустя много лет в моем двухсотстраничном «Путешествии из Петербурга в Москву». А тогда я успел выпустить две машинописные книги, «В миру» и «Мифология опыта», в нескольких экземплярах и распространил их в узком кругу. Обе не выдержали испытания временем. У меня сохранился листок с замечаниями Владимира Эрля по каждому тексту второй книги, напоминающий о его знаменитом афоризме «Тщательность — сестра абсурда».

Появление самиздатовских журналов вывело нас на полноценное общение с читателем того же круга. Дважды мои стихи были напечатаны в «Часах» и один раз в «Обводном канале». Особенностью питерского самиздата было наличие критики, полемики, обзоров, искусствоведческих и музыковедческих статей, то есть некоего самоосмысления «второй культуры». В полемике и я принимал некоторое участие, подписываясь инициалами. В дальнейшем приобретенные навыки пригодились при написании пародийного фарса для «Путешествия…» от лица одного из персонажей.

— Я так понимаю, что во «второй культуре» вы оказались достаточно рано. Как вообще туда попадали?

— Однажды в ЛИТО Давыдова пришла Елена Игнатова в сопровождении Виктора Ширали. Как раз замещавший в тот день мэтра Игорь Нерцев высоко оценил ее стихи, а я, в отличие от некоторых возмутившихся, горячо его поддержал. В те же времена совсем молодой тогда поэт Сергей Олефир, ныне монах монастыря на острове Коневец отец Лев, привел меня в знаменитый «Сайгон». Там продолжилось знакомство с Ширали, Игнатовой, Хананом. Часто, встретившись там, мы — здесь упомяну еще поэтессу, нынешнего главного редактора журнала «Нева» Наталью Гранцеву — шли в квартиру Юлии Вознесенской на улице Жуковского, где можно было встретить многих поэтов и художников. Тогда я впервые услышал Бориса Куприянова, Олега Охапкина, Юрия Алексеева, Петра Чейгина. Запомнилось, как Владимир Эрль читал «Елизавету Бам» Хармса и, кажется, что-то свое. Читал изредка и я сам. Бывал я пару раз и в доме Константина Кузьминского на Конногвардейском бульваре. Были еще литературные салоны Тамары Валенте, Галины Грининой, квартирные выставки, где можно было послушать поэтов и почитать самому. Позднее местами встреч стали многие кочегарки — в частности, наша, Центрального телефонного узла, во дворе дома на Мойке, 65, где я работал с Хананом и Эрлем. Туда можно было заглянуть в любую смену и найти теплый прием. Были, наконец, просто дома, где собирался определенный круг, — например, квартира художника Валентина Левитина и скульптора Жанны Бровиной в Коломне, квартира Наля Подольского в мансарде с выходом на крышу в том же доме, где я тогда снимал комнату. Позднее встречались у переселившегося из Вильнюса поэта Михаила Дидусенко и Лены Чикадзе на Первой Красноармейской, где бывали и поэты «Московского времени». В мастерских художников тоже встречались.

В 1993 году Валентин Левитин издал, оформив своей графикой, небольшую поэтическую антологию «В Петербурге мы сойдемся снова» с тремя моими текстами — эта книга и стала моей первой типографской публикацией в России.

— Присоединение (если можно так выразиться) ко «второй культуре» — это был протест или просто было скучно?

— Скучно точно не было. Сам термин «вторая культура» был введен в обиход, кажется, Виктором Кривулиным. Собственно говоря, она и возникла при мне — поэтому о присоединении говорить было бы неверно. Во всяком случае, все было спонтанным и не вполне осознанным. Анонсируя мой вечер в Тель-Авиве, вы, Евгений, явно преувеличили мою роль. Я всегда ощущал себя в глубоком арьергарде этой культуры — ну, может быть, то грустное обстоятельство, что ряды ее за последние годы значительно поредели, позволяет разглядеть и мою скромную фигуру.

— И что происходило на первых порах существования этой самой «второй культуры»? С кем вы общались?

— Круг наш все разрастался. Иногда я был в самой гуще, иногда отдалялся. Осенью 1972 года по приглашению Виктора Ширали по дороге в Армению я на неделю заехал к нему под Туапсе, где он проживал со съемочной группой Отара Иоселиани. За это время я настолько наслушался его стихов, что некоторые строки до сих пор звучат в моих ушах. В 1974 году в квартире Юлии Вознесенской был затеян сборник «Лепта», более тридцати авторов, но меня не устроил выбор текстов, и я по совету Олега Охапкина отказался от участия, за что до сих пор благодарен Олегу. В 1977-м я устроился на работу почтовым проводником и за четыре года «проездился по России» (до меня эта работа была опробована Сергеем Олефиром и Владленом Гаврильчиком). Одной из самых примечательных поездок была поездка на юг с длительной (по моему хотению!) остановкой на обратном пути в Воронеже, где я познакомился с подругой Мандельштамов Натальей Евгеньевной Штемпель и два дня слушал ее воспоминания. Потом я с ней переписывался и встречался еще раз в Москве.

В Баку я по рекомендации Елены Игнатовой обычно навещал переселившегося из Питера поэта и переводчика Владимира Портнова.

Периодически наезжая в Москву, я познакомился со многими московскими поэтами, близкими нашей «второй культуре» (кроме поэтов «Московского времени» встречался в квартире Вали Яхонтовой с Всеволодом Некрасовым, Славой Лёном, Юрием Кублановским, Павлом Нерлером). Однажды, встретившись на Воробьевых горах с Александром Сопровским — по его словам, как Герцен с Огаревым, — мы обсудили задуманную им антологию «Вольное русское слово». Я должен был подготовить питерцев к его приезду. Дальнейшее известно по многим воспоминаниям: он приехал, собрал тексты и ответы на анкету, а на перроне Московского вокзала у него все отобрали бдительные чекисты. Многих потом вызывали на приватные беседы, некоторые имели и более серьезные неприятности. Не исключено, что эта история ускорила появление «Клуба-81».

— Что нужно было сделать, чтобы приобрести какую-то известность в неофициальных кругах?

— Наверное, нужно было написать что-то важное, замечательное. Помню, как всех поразило (а многие запомнили наизусть) стихотворение Бориса Куприянова «Признание в любви». Помню, как зачитывались самиздатовской книгой Елены Шварц «Труды и дни Лавинии, монахини из ордена Обрезания Сердца». Разумеется, слухи о некоторых экстравагантных поступках тоже будоражили наше общество, но главными все-таки были произведения.

— А были ли какие-то «общепринятые вкусы» — этого любим, этого уважаем, того презираем?

— Совсем уж общепринятых, пожалуй, не было. Того же Вознесенского, например, ценил Ширали, а Игнатова клеймила в статье «Соблазны пошлости». В одном кругу больше ценился Аронзон, в другом — Бродский. Некоторые предпочитали Кушнера, другие — Соснору. Конечно, по-разному относились в разных кругах и друг к другу. Но об этом говорить воздержусь.

— Было ли среди неофициальных поэтов соперничество?

— Если и было, то очень доброжелательное или шуточное — делить было нечего, до печатного пряника было далеко. Да большинство к нему и не стремилось, довольствуясь сам- и тамиздатом.

— Расскажите о том, как вы отнеслись к появлению «Клуба-81». Насколько я знаю, ваш друг Владимир Ханан, как и еще некоторые, отказался вступать в подотчетное официальным структурам объединение.

— Я не увидел тогда ничего для себя предосудительного в членстве, хотя, как и все, разумеется, знал, какая организация за этим стоит. Помню, что «вербовка» шла и в нашей котельной (в мое отсутствие). Мои коллеги Ханан и Эрль отказались, как и Юрий Колкер, Тамара Буковская, Елена Пудовкина. Мне попадались воспоминания, в которых этот отказ романтизируется. Я же никакой особой доблести и бескомпромиссности в нем не вижу: у некоторых, помнится, были свои мотивы. У меня вроде никаких мотивов не было. Перед поэтическим вечером с моим участием в музее Достоевского Аркадий Драгомощенко предложил мне подписаться, что я и сделал, не очень задумываясь, о чем до сих пор не жалею. Клуб дал нам легальную площадку для общения, значительно расширил круг знакомств. А когда понадобилось идти на компромисс — участвовать в сборнике «Круг» одним далеко не лучшим текстом, отобранным куратором Юрием Андреевым, — я поставил свое условие: любой другой текст из трех, мною предложенных. «Круг» вышел без моих стихов. В результате первая моя публикация типографским способом состоялась в сборнике «Гумилевские чтения» — приложении к венскому славистическому журналу Wiener Slawistischer Almanach — в 1983 году, с легкой руки Олега Охапкина, познакомившего меня с составителем двух выпусков, филологом и библиографом Иваном Федоровичем Мартыновым.

Сама обстановка в клубе далеко не всегда мне нравилась. Случались и распри, и скандалы, и просто некрасивое поведение некоторых членов. Порою раздражало конформистское лавирование руководства (например, согласие на выход «Круга» без стихов умерших поэтов). Но в любой ситуации все-таки можно было поступать так, как считал должным. Кстати, после судебного процесса над Вячеславом Долининым и Ростиславом Евдокимовым меня вызвали на приватную беседу, предъявив с опозданием тексты, отобранные у Сопровского, после чего начальство клуба за меня, кажется, заступилось. А в 1982 году у меня появился довольно большой текст «Лета подо льдом», который я тоже прочитал в музее Достоевского на совместном с Охапкиным вечере. Позднее этот текст в радикально переделанном виде стал тем зерном, из которого выросло мое «Путешествие…».

Вспоминаю еще такие резонансные события, как приезды и выступления москвичей: Ольги Седаковой, Дмитрия Александровича Пригова, Льва Рубинштейна, Виктора Ерофеева, Владимира Сорокина, Юрия Кублановского и других. Что-то происходило в клубе, что-то — на частных квартирах.

А потом из музея Достоевского клуб в конце концов выгнали (вроде бы из-за сломанного Курехиным рояля), и мы переместились на ул. Петра Лаврова.

— Скажите, кого вы в вашем окружении ценили больше других? На кого равнялись?

— Я всегда больше ценил тех, чья поэтика представлялась мне недоступной. В разное время меня восхищали разные поэты, подчас кардинально различные. Очень важным для меня поэтом был и остается Александр Миронов, с которым были периоды тесного общения. Всегда с отдаленным восхищением относился к стихам Елены Шварц. Однажды был поражен «Стансами в манере Александра Попа» Ольги Седаковой и «проголосовал» тогда за Премию Андрея Белого, каковую она и получила в 1983 году. С совместного вечера в музее Достоевского был очарован романом в стихах «Время встречи» Бориса Куприянова, в новое время содействовал его переизданию и даже попытался что-то о нем написать. Не знаю, на кого я равнялся, но, возможно, взялся за многолетнюю работу над своим «Путешествием…», вдохновившись его примером. Плодотворным для меня чтением стала и «Рифмованная околесица» Владимира Уфлянда. Не могу не назвать Зою Эзрохи, Валерия Скобло, Александра Танкова (последние двое — не из «второй культуры», а из ЛИТО Кушнера). Одним из самых любимых поэтов стал для меня Сергей Стратановский.

Добрые отношения у меня сложились и с прозаиками Борисом Дышленко, Аркадием Бартовым, Михаилом Бергом, Владимиром Алексеевым, Евгением Звягиным, Марьяной Козыревой, с литературным критиком и соиздателем самиздатовских журналов Кириллом Бутыриным. Особое место с давних пор занял философ и математик Александр Степанов — автор монографии об Аронзоне, многих литературоведческих и политологических статей и замечательной книги «Число и культура», писавшейся буквально на моих глазах.

— Раньше, когда я, человек из следующего поколения, только открывал для себя неформальную литературу, мне казалось, что все вы, отрезанные от какой-либо информации, изобретали — порой довольно успешно — велосипеды. Потом я стал понимать, что информация, конечно же, была. Что вы читали? Слушали? Откуда про все узнавали?

— Сам- и тамиздат, конечно, ходил в нашей среде. А что-то еще в юности попадало в наш дом, думаю, от писателя Марка Поповского, друга расстрелянного кузена моего отца: помню романы Солженицына, «Европейскую ночь» Ходасевича, «Лебединый стан» Цветаевой, ранние стихи Бродского. Я тоже распространял эти книги. Юлия Вознесенская подарила мне толстенную перепечатку Мандельштама с американского издания. Довольно рано ко мне попали — и очаровали — стихи Вагинова. Потом из рук Эрля я получил его прозу, поразившую не меньше. От Эрля я получил и Леонида Аронзона, а также Хармса и Введенского. Широко распространялся Набоков (помню, «Лолиту» давал мне Михаил Берг, а «Дар» — Юрий Колкер). В 1972—1973-м ко мне попал «Доктор Живаго». От Ханана я получил «Зияющие высоты» Зиновьева, а со «Школой для дураков» Саши Соколова меня познакомил Миронов.

Большое значение для меня имели семинары по древнерусской литературе Дмитрия Сергеевича Лихачева в Пушкинском Доме и ежегодные конференции в музее Достоевского, а также посещение Публичной библиотеки, где я читал старые издания поэтов начала ХХ века. Приезжая в Москву, я часто приобретал ксерокопии русских религиозных философов у одного из духовных учеников о. Александра Меня. Было еще одно важное знакомство — с исламоведом из Армении, собиравшим тексты европейских мистиков (тогда я добрался до Якоба Бёме, Майстера Экхарта). Много для себя интересного находил я в питерском самиздате: помню книгу Пауля Тиллиха в переводе Татьяны Горичевой, «Искусство любви» Эриха Фромма, хасидские притчи из собрания Мартина Бубера. Разумеется, тогда же были прочитаны «Архипелаг ГУЛАГ» и «Колымские рассказы».

— Борис, а когда вы начали работать в кочегарке?

— В 1981 году я уволился с работы в прижелезнодорожном почтамте и пошел на кочегарские курсы, где учился вместе с фотохудожником Владимиром Иосельзоном и прозаиком Михаилом Бергом. Я уже упоминал котельную на Мойке, 65. Кроме нее была котельная на Уткиной даче, где я работал с Борисом Ивановым, Борисом Останиным, Юрием Колкером и Александром Кобаком. В других котельных моими сослуживцами были в разное время поэт Александр Горнон, художник и будущий депутат Госдумы Юлий Рыбаков, Олег Охапкин, Борис Дышленко, поэт и путешественник Дмитрий Григорьев, бывший политзэк Вячеслав Долинин, филолог и богослов Григорий Беневич, философ Александр Березницкий, писатель и актер Александр Дюрис. Работа, конечно, требовала внимательности, была некоторая опасность упустить воду в паровом котле или проспать остановку насосов и заморозить систему, не говоря уже о возможном хлопке при розжиге. Иногда, если вину кочегара трудно было отрицать, приходилось оплачивать ремонт. Но в обычном режиме можно было спокойно заниматься своим делом, заглядывать в гости в котельные по соседству и принимать гостей у себя.

К сожалению, котельные в начале 2000-х стали автоматизироваться и часто переставали нуждаться в операторах, которых увольняли за ненадобностью. А найти новую котельную становилось все труднее.

— А правда, что вы работаете в кочегарке до сих пор?

— Да, я работаю в заводской котельной с 2005 года — с начала ее работы. Позвал меня друг Зои Эзрохи Олег Дмитриев. Десять лет назад он вместе с Пяйви Ненонен открыл некоммерческое российско-финское издательство «Юолукка», которое с моей подачи стало издавать преимущественно авторов «второй культуры» — Эрля, Звягина, Бартова, Чейгина, Дышленко. Издали и две мои книги стихов — «Метазой» (2011) и «Одно и то же» (2017).

Я, к слову, не один из нашего круга, кто до сих пор кочегарствует. Могу назвать еще Бориса Останина, Дмитрия Григорьева, Вячеслава Долинина, Владимира Лапенкова.

Как так получилось? Видимо, я ни на что другое не способен — или потому, что в девяностые был поглощен работой над «Путешествием…» и не мог позволить себе отвлечься на поиски иного применения. Кое-какие попытки я предпринимал (в частности, пробовал заняться корректорской и редакторской работой), но не поладил с начальством.

— Вы не жалеете о том, что время «второй культуры» прошло?

— Как не жалеть о времени прошедшей молодости? Но многое, кажется, повторяется, просто диктат идеологии сменился диктатом рынка и моды. В девяностые поэтов «второй культуры» стал активно издавать Виктор Немтинов. Вышли книги Владимира Эрля, Алексея Хвостенко, Александра Миронова, Бориса Ванталова, Алексея Шельваха, Евгения Вензеля. В 2000 году Немтинов издал и мое «Путешествие из Петербурга в Москву», а в 2005-м переиздал роман в стихах «Время встречи» Бориса Куприянова (первый раз его издала в 1989 году Татьяна Горичева в Париже). Теперь эстафету подхватила «Юолукка». Но все эти книги издаются ничтожными тиражами, представляя собой, по существу, разновидность самиздата.

Для меня же это прошлое, пожалуй, существеннее настоящего. Иногда я чувствую себя персонажем моего «Путешествия…», который, покинув мифологический Петербург и доживая свой век в нереальной Москве, испытывает отчуждение и непонимание окружающей жизни, «будто слух погружен постоянно в чужую речь».

Понравился материал? Помоги сайту!