Письмо Агамбену

Больше всего пятая книга стихотворений Анны Глазовой, выходящая на днях, напоминает бумажное письмо, адресованное философу Джорджо Агамбену. В письме всего один вопрос: что случилось с человеческими качествами после XX века? Для итальянского мыслителя главной геополитической единицей в западном мире стал концлагерь: место, в котором человек лишается почти всех прав, кроме биологических, да и то в усеченном виде. Для Глазовой геополитика начинается с изменения человечности — того качества, которое и делает жителя Земли человеком. Но бумажные письма в век социальных сетей — дорогая сердцу редкость, ведь мы все чаще читаем с экранов смартфонов, которые взяли на себя функцию гоголевского зеркала, — там живет современный человек, одинокий житель густонаселенной планеты.

В предыдущих книгах Глазовой можно было наблюдать за постепенным исчезновением географических меток, сигналов времени, имен, персонажей — тех следов культуры, которые напоминают нам о ходе истории за окном. Кажется, что в подобных стихотворениях исчезает сама поверхность современности, а в какой местности и при каком режиме существует мир Глазовой — загадка. Но если собрать все ее книги на одной полке, то это место сразу превратится в лабораторию по изучению телесности.

История прошлого века полна катастрофического опыта: Первая и Вторая мировые войны — кризис гуманизма в газовой камере, молчание большинства о жертвах фашизма после победы, стыд, нежелание и невозможность говорить о войнах на территории просвещенной Европы, население которой разделилось на молчаливых жертв и убийц. В конце XX века прогресс принес западному варианту человечества комфортную жизнь, возможность быстро обмениваться/обманываться данными и перемещаться по территории Земли. Удобствами воспользовались и террористы — поставщики быстрой смерти, мало подчиняющиеся лозунгам о ценности жизни и пресловутому здравому смыслу.

В начале XXI века казалось, что атомная бомба все-таки взорвалась, просто нам об этом не сказали. Не важно, в хранилище какой из милитаристских держав произошла реакция — главное, что все земляне в той или иной степени были ранены частной и мировой историей, опытом самого многолюдного, технологического, гуманного и чудовищного столетия в истории человечества. Но люди оказались крайне живучи и стали учиться коллективным переживаниям, толерантности, восприятию других людей. Выяснилось, что не все можно пережить сообща; например, личное одиночество, тот опыт, который почти невозможно разделить с кем-то — одиночество получается только зафиксировать, поставить тэг:

один человек
устал от холмов и оврагов
и стал водомером:
у реки замирал,
ее чувством охвачен,
а когда возвращался в себя,
становился
старше собой.

13.
горожанин жил грустно:
на каждом углу видел угол,
и угол казался ему
тупиком,
но он спасся

уйдя навсегда в подземелье:
там тупик это небо
там тупик это боги

14.
сон о потерянном весе
застал человека страдающим
от невозможности скрыться в себе с головой:
ум легче сна, тяжелее свободы.

15.
собака или змея
может принять
свой хвост за чужое,
человек за чужое принимает себя

Первый цикл стихотворений в книге Глазовой называется «один человек», тело которого и становится полем для испытаний — местом, где возможна ответственность перед другим человеком. В этом цикле максимально проявлен принцип «не-касания», которому Глазова следует и в предыдущих книгах. Контакт водомера (К.?), горожанина и других оболочек человека на этих страницах возможен только с миром, это всегда познание себя через все что угодно, например, подобие (Беньямин), кроме других людей, которых в текстах Глазовой довольно трудно найти.

Поэт и исследователь катастрофического опыта ленинградской блокады Полина Барскова описывает логику этих стихов как «устройство внимания», в текстах Глазовой «живут и значат камни, травы, воды, зарева, облака. Глазова одушевляет их, то есть наделяет силами и правами, но не человеческими (она не поэт-сказочник), а их собственными». В новой книге внимание оборачивается опытами понимания материала, из которого появляются телесность, ощущения и восприятие себя. Понимание устроено как связь мысли и чувства: профессии «водомера» и «замирания» как эмоциональной одержимости предметом изучения, в данном случае водой. На смену счастливому водомеру приходит грустный горожанин, который не может увидеть мир за предметом, построить связь того, что видит, с тем, что может существовать за видимым. Но остаются еще места, где «тупик это небо». Пространство подземелий кажется максимально темным, неявным, созданным для телесного опыта и безлюдным; туда и уходит горожанин, замечающий в городе не других жителей, а «углы». Сон и иные малоконтролируемые, но полные переживаниями состояния становятся для этого одинокого человека личными подземельями, которые всегда с собой, там можно получить опыт, недоступный яви.

Во второй части книги «земля лежит на земле» начинается главный эксперимент Глазовой: как тело человека соотносится с частями мира. Поэт погружает читателя в меняющиеся просторы воздуха, земли, воды, реже огня, напоминая, что человек чаще всего касается именно этих субстанций, которые участвуют в формировании нашей кожи, и, возможно, это единственная коммуникация, которую не прервать: «кто лежит, / расхотев трогать землю ногами, / держит воздух над ней / — и ей легче». На примере отношений с одушевленной природой Глазова подспудно рассказывает о человеческих качествах — уважении, помощи и сосуществовании. Если Мишель Фуко написал про отношения тела и власти в западной культуре, то Глазова открывает страницы истории человеческих свойств:

возникновение огня из костра, из того же другого,
схоже с усилием
превращающим место в уместность
время в уверенность
в естество — свойство.

Разговор о связи костра и огня напоминает сцену рождения языка из речи, свода из разговора камней — все это сцены зарождения ощущений до появления людей. Человеку пока еще рано появляться в этой местности, заселенной его качествами, он еще не готов, несобран, растерян.

В текстах Глазовой свойства, стихии — все действует, все живет: эту активность хочется назвать субъективной, но вернее сравнить структуру этих стихотворений с акторно-сетевой теорией, в рамках которой человеческое приравнивается к нечеловеческому для его изучения. Вспоминая Вальтера Беньямина, Глазова словно переводит его суждения о подобии на поэтический язык, воскрешая «дар видеть подобия» и «бесследно исчезнувшую способность уподобляться», которая «выходила далеко за рамки узкого мира знаков, в котором мы пока еще в состоянии видеть подобие». Источником подобий и ощущения оказывается природа, максимально деполитизированные ее части: это ничьи земля, ветер, вода — все признаки властных отношений стерты со страниц этой книги. Среди стихий земля для Глазовой имеет особое значение: в ней хранится опыт прошлого, в том числе мертвые — диалог с которыми не прекращается в истории культуры.

Безлюдный мир Глазовой — лаборатория по созданию будущего человека, его подобия уже ходят по одним улицам с нами, иногда таким человеком просыпаешься сам и чувствуешь, как час за часом тревога сменяется уверенностью, а вечерами плывет «головная стая маленьких жал в моей голове, / уязвимость и жалость, / большие цветы, / только запах и цвет (это их ястребиная зрячесть) / неистребимы как свойство». Глазова обращается к стихиям, свойствам мира, реже к животным (собака, змея и пр.) за охранительным опытом неуничтожимой, хоть и переживающей постоянные умирания жизни. Если в известной большинству версии творения мира христианский Бог создал человека, а тот стал называть части окружающего мира и другие творения, то рукой уходящего за пределы модернизма Глазова вылепливает из уже созданного мира, но покинутого людьми, «человеческое» — как почву для переговоров о новой норме, меняющейся телесности, неустойчивой жизни, в которой не может быть одного правила или закона.

На этом пути важно изобретать и помнить не «порядок жизни, а навык», который и дают эти стихи.

Анна Глазова. Земля лежит на земле. Стихи. — СПб.: MRP, Скифия-Принт, 2017. — 96 с.

Понравился материал? Помоги сайту!