Непрерывность простых вещей

Журнал «Сеанс» выпустил книгу Александра Тимофеевского, куда вошли архивные статьи из «Коммерсанта», «Столицы», «Искусства кино». Предполагается и второй том — публикации после 2003 года. Очевидно, что большинство читателей увидят эти тексты впервые. Казалось бы, Гугл сохраняет все — но недостаточная оцифрованность источников, отсутствие поиска по Фейсбуку и всеобщая короткая память делают тексты А.Т. недоступными даже для интересующихся. В коллективном столичном бессознательном Тимофеевский присутствует сегодня не как писатель или критик, но скорее как мифологическая фигура, титан недолгого российского Возрождения — на все повлиял, всех трудоустроил, придумал термин «новые русские», определил язык «Коммерсанта», чуть ли не единолично создал господствующий медийно-политический стиль России рубежа веков (которую мы в очередной раз потеряли); словом — «это мы придумали Windows, это мы объявили дефолт». Наверное, стоит отметить, что я не работал в ведомых Тимофеевским редакциях, слабо представляю, как далеко простираются орбиты его влияний, все мое тайное знание об авторе — это редкие и счастливые часы разговоров с ним, и надеюсь, что, подобно читательскому большинству, я могу посмотреть на эту книгу незаинтересованным взглядом — не в режиме выяснения давнишних отношений и не в жанре юбилейного тоста.

Рената Литвинова на четвертой странице обложки замечает: мол, трудно поверить, что такая глыба, такой человечище работал когда-то журналистом, даже киноведом. Да что там, трудно поверить уже, что в публичном пространстве относительно недавно существовала такая значимая фигура — киновед; что был востребован такой тип письма о кино, далекий от нервного реагирования на «повестку» (и само это слово означало прежде всего бумажку, которая требует явиться в военкомат). Предмет описания Тимофеевского — это канон, европейское киноискусство в наивысшей фазе развития: Феллини, Бергман, Висконти, Пазолини, Фассбиндер; в момент создания этих текстов канон отчасти совпадал с повесткой, строчка «для телезрителей выходные пройдут под знаком Лукино Висконти» выглядит сегодня приветом из иных миров.

© Книжные мастерские, Мастерская «Сеанс», 2016

Журналист и киновед рассказывает современнику-телезрителю о языке, стиле, художественных задачах (для Тимофеевского это почти всегда — задачи изобразительные); это редкий для России тип критика, который идет к предмету не от литературы или актуальной социальности, но от пластических искусств. Кино в этом контексте — не разговор об актуальных темах и тем более не ответ на запросы аудитории: это высказывание внутри европейской культурной традиции, развивающее или оспаривающее ее темы; собственно, киновед объясняет грамматику проходящего через столетия языка. Объяснение это оправдано еще и тем, что язык этот — не то чтобы эолийское наречие: и Михалков, и Церетели, и депутат Травкин, и вся актуальная социальность находятся внутри той же традиции, как правило, того не сознавая. Даже соловьевская «Асса» — не просто высказывание на темы модной злободневности; главное в нем — не Цой и не серьга в ухе, а сам образ Ялты под снегом (который исчерпывающе описывается блоковской строчкой). На длинной дистанции видно, насколько оправдан был этот герменевтический метод — заснеженные пальмы сохранились куда лучше, чем слоган «Мы ждем перемен».

Оценить проницательность автора в текстах, посвященных Сергею Станкевичу или Сажи Умалатовой (психомифологический портрет последней называется «Лукреция без Тарквиния»), не всегда представляется возможным; читательское большинство вряд ли сможет разобраться в иконографии постсоветской России без помощи Википедии — но метод работает и здесь: сторонники демократических реформ и духовная оппозиция под пером Тимофеевского оказываются заложниками не ими придуманных жанров, сюжетов, стилей, и главным их грехом становится патологическое отсутствие вкуса — выцветшие от частого употребления обороты, истерика и нагнетание эмоций, злоупотребление словами с большой буквы; за эклектикой и истерикой всегда кроется корысть или малодушие, эстетическая слепота ведет к моральному злу. Так, ГКЧП у Тимофеевского — это не «попытка развернуть историю вспять» или «реванш коммунистической номенклатуры»: это переворот, в котором единственным реальным действием было повторение телевизионного регламента похорон генсека, попытка поднять восстание «за восстановление разрушенных хозяйственных связей», фатальное для заговорщиков несовпадение намерений, слов и образов.

Впрочем, автор не становится на позицию арбитра вкуса, скорее, проводит работу различения, установления «раздельности вещей и явлений» — как сказано в статье о «Репетиции оркестра», «в фильме есть такой аспект, есть другой аспект, есть еще множество разных неупомянутых аспектов, и в том, что один противоречит другому, нет решительно никакой беды». Культура — это сложный свод художественных и нравственных законов, а не единая на всю Россию колея, по которой Пушкин скачет впереди казачьего полка на Мариуполь; она читается, как текст, а не оглашается, как приговор.

Искусство различений в каком-то высшем смысле совпадает с переживанием непрерывности: тексты Тимофеевского начала 90-х написаны как будто изнутри страны, в которой не распадались временные и культурные связи, — страны, где существуют суд, и парламент, и данные от века установления, и книга под зеленой лампой, и снег из-под полозьев. Общим местом стало представление, что язык «Коммерсанта» создал новый класс буржуазии, для которой газета была предназначена; точно так же тексты Тимофеевского будто пытаются наколдовать страну, где культура является не названием рубрики на предпоследней полосе, но естественной формой жизни, рутиной, позвонками повседневности.

Книга начинается с фрагмента интервью автора газете «Сегодня» 1995 года — о том, как Запад не принял Россию, мечтавшую припасть ему на грудь, о грядущей войне с исламом, о новой антизападной российской государственности, о людях, употребляющих слово «Родина» с частотой предлога, — хоть сейчас выкладывай в Фейсбук, никто не заметит разницы во времени; но сквозная рана, заметная в этих текстах, — не в ощущении фатальной невстречи России с Западом: Россия в эти годы прежде всего не встретилась с собой. Позвонки не срослись, традиция не восстановилась. Традиция — понимаемая как сложное, умное, органическое чувствование прошлого и будущего, умение «говорить на языках», различая оттенки смыслов, а не как самопальная конструкция, наспех слепленная где-то между оптинской кельей, гоанским пляжем и донбасским окопом; скомканное крикливое «влипаро», которое нам пытаются продать на новом историческом витке; наверное, если у этой басни могла быть мораль — то она такова, хотя автор и не одобрил бы морализаторства.

И раз уж нас охватило школьное желание извлечь из книги какой-то урок — при желании ее можно читать как учебник. Пособие по движению мысли, выбору слов, выстраиванию композиции, точно найденным деталям. По соразмерности частей, по усмирению страстей. В мире, где достоинства текста измеряются количеством потраченных на чтение минут, это, возможно, не самые насущные умения — но в перспективе, которую открывают эти написанные давно и по случаю тексты, существуют иные, лучшие, права, и свобода, и любовь, и милость, и за это, как я ни сопротивлялся, трудно не поднять бокал.

Александр Тимофеевский. Весна Средневековья. — СПб.: Книжные мастерские, Мастерская «Сеанс», 2016. 344 с.

Презентация книги Александра Тимофеевского пройдет в Электротеатре Станиславский (Тверская, 23) 22 февраля в 19:30.

Понравился материал? Помоги сайту!