«Лично мне никакие посторонние на моей улице не нужны»

В декабре в московском издательстве «Опустошитель» вышла книга «Погибонцы» — третий сборник рассказов Георгия (Гарика) Осипова, писателя, переводчика, исполнителя песен, художника, более известного как Граф Хортица — создатель и ведущий культовых радиопроектов 1990-х — начала 2000-х «Трансильвания беспокоит» и «Школа кадавров». Евгений Домрачев поговорил с автором.

— Как вы оказались на радио в 90-х и как руководство реагировало, скажем, на передачи об Аркадии Северном или Алистере Кроули?

— На радио я попал совершенно случайно по протекции тогдашнего приятеля Бори Симонова, который рекомендовал меня Маше Рост и Мише Гинзбургу как неординарную личность, скажем так. Я был уверен, что после одной, максимум двух или трех передач меня оставят в покое и забудут, но «девять дней одного года растянулись в тыщу дней». Что надо отметить — в отличие от впечатлительного обывателя, начальство на радиостанции никогда не шарахалось, бормоча «разве так можно?!», от моих эксцессов, прекрасно понимая, как мне кажется, их пародийную суть. Хотя на больных людей иные места производили сильное впечатление; правда, на них до сих пор много кто его производит — тот же «Мумий Тролль», например. Одно другому не помеха — это, пожалуй, самый печальный вывод, к какому я сумел прийти за эти двадцать лет с момента моей манифестации, или, если угодно, «каминг-аута». За несколько лет на «Радио 101» я ни разу ни на секунду не столкнулся с цензурой. Претензии исходили извне, от завистливых ничтожеств, по старой месткомовской линии, типа «это он мою жену обосрал, товарищи, а не музыку крутит». Но нам в ту пору, как, впрочем, и сейчас, было на них глубоко наплевать. Главное — не переоценивать ни себя, ни других. Лимонов, например, приперся к нам на «101» в сопровождении холуя-телохранителя, который сопровождал его даже в уборную, и был очень расстроен, что никто его не узнает, никто на него не покушается. Вся его будущая карьера была видна в этих походах в туалет под конвоем... Главное — никого не переоценивать и никем не очаровываться, каков бы ни был градус собеседника, в том числе и мой.

— В своих мемуарах вы часто обращаетесь к определенному кругу персонажей: «бабушка» (Лимонов), «мочепойца» (Дугин) и т.п. Южинское гнездовье наших замечательных философов у вас скорее выглядит петушиной блатхатой, чем локальной пародией на альбигойцев. Что это были за люди и как они в итоге навязали свою повестку целой стране?

— Как это ни парадоксально, но оба лидера, скорее всего, не имеют ничего против своих альтер эго в образе «бабушки» и «мочепойцы», хотя нынешнее положение, по крайней мере, Александра, безусловно, требует респектабельности. Прозондировать и описать раблезианскую подноготную таких персонажей способен только человек относительно строгой морали, а я как раз являюсь таким человеком, не замешанным ни в каких специфических таинствах. Я имел возможность пристально наблюдать некоторых людей, близких к упомянутому вами кружку, и никакого желания сблизиться не возникало, это были шаблонно-трафаретные личности, каких легко можно встретить на любой малине — диссидентской, тантрической и т.п. в любом большом городе. И если какую-нибудь «зеленую пифию» поменять местами с «Нинкой-птеродактилем», интереснее не станет. Поэтому южинский кружок никогда не казался мне неким мозговым центром гетеродоксии, как не может казаться какой-нибудь рок-клуб чем-то вроде Ливерпуля или Мемфиса. Смотря кому, естественно. А с книгами Мэнли Холла или Линна Торндайка человеку отдельному можно и нужно ознакомиться самостоятельно. Разумеется, и для «бабушки», и для «мочепойцы» существовал выбор, но остались, как это часто бывает, только амбиции и потребности. Победил шаблон, дурновкусие, возможно, и дурная наследственность, потому что эстетическая неразборчивость пестует в человеке и нравственный дальтонизм, которого так не хватает массам, и массы реагируют на «своего», ярятся, возбуждаются, рисуют непристойные живые картины. Популярность мыслителя вырабатывается путем взаимного развращения, и этот метод действует безотказно. И никакими сатирами этих гавриков уже не смутить. Правда, иногда мне доводилось заставать того и другого в состоянии, блистательно описанном у классика: «Понемногу начинается разговор. Угнетенный темнотой, Серый прост, грустен, сознается в своих слабостях. Голос его порою дрожит...» Бывали и у нас такие минуты, но теперь все позади.

— Зато жульнический литературоцентризм оказался отличным инструментом. Фейк кладет на лопатки факты, события. Там где западные мастеровые вытюкивали тончайшую систему, заходит балабол: тяп-ляп, шутканул чего-то — и в дамках.

— В середине 90-х мне временами казалось, что «Сашка» валяет ваньку, вырабатывая старое южинское топливо, которым он, несмотря на продажи, все-таки тяготился, но постепенно он сам сделался каким-то органом того урода, которого пытались вырастить патриоты, и они — существа неподвижные, просто не могут иначе, их обязанность — рекомендовать что-нибудь скукоженное, сплавлять весь брак, всю «некондицию», выдавая этот хлам за новейшие достижения. Я уже говорил об этом, но меня изумляет, как легко в этой среде умудрились схрюкаться мои бывшие подопытные, которых я, собственно, и перезнакомил между собой, — гомофобы с антисемитами, секс-меньшие с великодержавниками и так далее. Многие сперва друг друга не переваривали. Значит, их сплоченность питает некий единый организм, на поверхности которого они образуют «Хор Турецкого». Мне это напоминает замечательный рассказ «Лукунду», где в результате проклятия на теле у англичанина выскакивают в виде нарывов говорящие головки дикарей.

— Одна часть ваших литературных героев живет в Москве, другая — в промышленном Запорожье. Их речь может казаться очень грубой, обидной, но в то же время остается какой-то женственной. Что такое запорожский колорит? Расскажите об этом городе, какой у него аналог в других странах — Челябинск? Чикаго?

— Пожалуй, не Челябинск и не Чикаго, а скорее уездный «Детройт» глазами Гоголя с неброскими готическими вкраплениями первой четверти прошлого века, которые еще надо уметь разглядеть. Что касается речи моих персонажей, я очень долго добивался оголенного звучания, мне нужен был «саунд» без обработки, чтобы это было написано не так, как я могу, и тем более не так, «как надо», а как бы это из последних сил ПЫТАЛСЯ изобразить кто-нибудь из моих несчастных сверстников и современников. Мне очень помогло в этом плане мое давнее и пристальное увлечение Лу Ридом, его «умение огибать ноты». Петь так, как он, бессмысленно, а писать, как мне кажется, можно. Женственная стервозность интонации также отчасти возникла под его влиянием — мое поколение сплошь состояло из психологических андрогинов и бытовых мазохистов. Те и другие могут быть весьма опасны. У меня ушло много времени и сил на выработку подходящей моим недоразвитым героям речи в «недосозданной» действительности. Любопытно, что мне доводилось встречать в Москве людей, которым понятны «украинизмы» в моих рассказах, а у себя, в родном краю, — ценителей суррогатных сугубо «московских» идиом и положений. Разумеется, речь идет о читательском меньшинстве, но оно мне дорого.

Попытка привезти «Гражданскую оборону» закончилась ничем, в арендованный не по разуму дворец спорта «Юность» было продано всего четырнадцать билетов.

— В 2014 году вы были готовы к тому, что Запорожье вместе с вашими героями и любимыми местами может быть включено в анклав «народных республик»? Какие настроения там были и что происходит сейчас?

— Мой город при всех недостатках, свойственных городам такого рода, обладает завидным иммунитетом от всевозможных вздорных новшеств, особенно если они «лицензионного», так сказать, не зарубежного производства. В Запорожье никогда не было никаких «хиппи» в том убогом виде, в каком ими кишели Москва и Ленинград. Так — два-три эксцентрика, которым самим неудобно за свой нелепый вид. Черносотенный жанр, раскрученный погромной периодикой, тоже представляло человек пять во главе с тяжелым алкоголиком по кличке Бряг (паленый «болгарский» бренди так назывался) — пять человек с плакатом «Русские идут!» — это нормально, это дай б-г каждому. Попытка привезти «Гражданскую оборону» закончилась ничем, в арендованный не по разуму дворец спорта «Юность» было продано всего четырнадцать билетов. И я всегда дорожил и гордился этой обстановкой терпимости и спокойствия, будучи писателем-регионалом не в политическом, разумеется, смысле, а в староамериканском, оставаясь патриотом своей территории, по примеру таких близких мне авторов, как Джон Беннет, Уильям Фолкнер или Ирвин Кобб. Поэтому я не паниковал, да и никто вокруг не паниковал, но мне пришлось мобилизовать всю мою магическую волю в глубинном смысле слова, потому что мне, лично мне в первую очередь, никакие посторонние на моей улице не нужны, и, слава б-гу, их там не было, нет и не будет, хотя это, как вы понимаете, еще не окончательное решение вопроса. Если не ошибаюсь, под воздействием московских обормотов к нам в мое отсутствие пожаловал десант каких-то самонадеянных дураков в камуфляже, но и у них, как у «ГрОба», ничего не вышло, прохожие забросали гостей тухлыми яичками, и, говоря языком краткого курса ВКП(б), «подпевалы и их атаманы были смяты и выброшены вон» к разочарованию столичных дрессировщиков. Страха не было, было вампирическое холодное презрение, потому что Просперо всегда сильнее Калибана, но многие мои московские пациенты тут же показали зубы предательства.

— Сегодня артистическая, художественная богема оказалась самой преданной реакционному курсу властей. Что не срабатывало у брежневских функционеров и получилось у кооператива «Озеро»?

— При Брежневе слиянию «богемы» с истеблишментом на официальном уровне (стукачество и закулисные контакты, разумеется, были нормой) в первую очередь препятствовали богемный страх перед старостью и старческая неприязнь к «соплякам» и пижонам, свойственная людям преклонного возраста. При этом комплекс неполноценности перед Западом у тех и других развит был одинаково, хотя они компенсировали его по-разному: одни — деревенским «разгулом», другие — игрой в средневековую цензуру, но слияние на почве неких общих традиционных ценностей было вполне реально и, как оказалось, неминуемо. Серьезным препятствием также оставалась скопческая асексуальность Политбюро, а «разврат» был фетишем интеллигента и пролетария; достаточно почитать прозу Лимонова или Трифонова, который был в восторге от «Эдички», потому что там есть все, чего он недоговаривал в своих монструозных именно этой недосказанностью московских повестях. Сегодня этот generation gap а-ля рюсс преодолен практически полностью: старики носят джинсы и помнят все фасоны этой одежды американских безработных, все, от инвалида до министра, выросли на одних и тех же порнофильмах и боевиках, все поголовно изъясняются на фене наркоманов и уголовников, а FM-радио за четверть века сумело задним числом прирастить тем и другим общие корни в виде рок-музыки, которой они якобы упивались в советской своей юности, что, конечно же, является, как сказал бы Пушкин, стопроцентной «пустою мифою». Ну а главное — это острое ощущение своего полнейшего бесплодия и вторичности на любом поприще и во всех сферах. Под фраком с эполетами у туземного вождя по-прежнему все та же набедренная повязка — подарок прадеда — вместо «старой отцовской буденовки». Когда-то давно, если меня просили обозначить стиль какой-нибудь здешней группы, я говорил: «И не арт-рок, и не хард-рок, здесь все играют партрок» — судя по числу блатных детей начальства в каждом составе. Вот и спелись, вот и доигрались.

— Но еще откуда-то взялась самоуверенность в своих струпьях. Раньше-то довольно робко себя люди вели перед заграницей, заискивали. Это и сейчас частично осталось.

— Заносчивость эта частично связана с наличием стабилизированного и уже не одного поколения потомков, у которых все якобы на западном уровне, по крайней мере, с точки зрения коллекционеров пустых пачек, коллекционеры вкладышей из жвачки такими кажутся. Почти в каждой столичной семье есть свой мистер Рипли и свой Домье-Смит с «голубым периодом». Свой маленький, но душистый «Даллас» и своя «Династия». Мне, например, лично пришлось пережить довольно щекотливый период, когда вдруг от меня дюжинами начали отрекаться весьма назойливые нахлебники и паразиты, аргументируя свой демарш тем, что «теперь, когда весь материал доступен, мы и без вас разберемся». Что, разумеется, нереально. Я тогда приписал это раннему климаксу современных людей, но вскоре убедился, что это скорее гражданская позиция, идеологическая мода. Что ж, попутного ветра, синяя птица.

— Кто задавал моду в СССР 70-х — что слушать, смотреть и читать? Вы начали коллекционировать музыку подростком, в начале 70-х открыли для себя Боба Дилана — персону, абсолютно несчитанную здесь тогда, да и сейчас тоже. В чем причина этой глухоты к американской сцене? При абсолютной подчиненности той же британской рок-музыке.

— Поскольку я начал интересоваться западной поп-культурой в очень раннем, невероятном возрасте, в силу малолетства я был избавлен от двух вредных вещей, сопутствовавших этому увлечению. Во-первых, мне были недоступны пороки, ведущие к моральной и физической деградации личности, что позволяло мне уделять больше времени чистому искусству, а во-вторых — я с позиции детского нигилизма весьма скептически оценивал господствующую моду и все эти «крепкие губернские головы» — ретрансляторы передач «Голоса Америки» и статей из «Ровесника». Разумеется, я обращался за информацией к дамам и господам старше меня, но быстро был разочарован отсутствием эстетической гибкости, крохоборством в отношении недавнего прошлого и страхом перед будущим у этих, в общем-то, советских людей со своими «Бернесами» и «Шульженко». То есть, довольно быстро поняв, что полноценной информации от них не дождешься, я переключился на еретиков, чудаков, фантазеров и прочих «ненормальных» и «отщепенцев», внимательно изучая их откровения. Мода в сфере рок- и поп-музыки напоминала вялотекущий азарт подписных изданий: вышел очередной том, ждем, когда выйдет следующий. Спекулянты записями «новинок» — люди сплошь комитетские — потрафляли вкусам инфантилов допризывного возраста, а те, в свою очередь, подмолаживали кретинизмом своих благодетелей-шкуродеров. Женский пол вообще никакой музыкой не увлекался, тем более иностранной, поддакивая кавалерам и кормильцам. Толкунова нравилась почти всем, но не все об этом говорили вслух, а рейтинг Пугачевой был априори стопроцентным — не потому, что на нее ломились (в 70-е не «ломились» ни на кого), а потому, что том стоял на полке. В результате здешние генералы и министры, подымай выше, до сих пор слушают песенки, адресованные британским школьникам сорокапятилетней давности. Разумеется, на фоне таких однолюбов очень легко казаться экспертом дуракам позднейшего поколения со своими уже «Бернесами». У меня, к счастью, не было старшего братика или ухажеров старшей сестренки с их советами. Благодаря радио я, конечно, был в курсе текущих хитов, как правило, стопроцентно неуместных в советской действительности, но выбирал исполнителей по интонации, по точности аранжировки, поэтому в одиннадцать лет я слушал соул и без притворства воспринимал солидных стилистов вокала как родных. Я имею в виду Синатру, Пегги Ли и др. И к Бобу Дилану я пришел как рядовой, но американский потребитель, потому что он просто мне понравился, и после нескольких песен я осознал его колоссальное влияние на все то, что слушают мои сверстники, не подозревая о первоисточнике. Но расизм и ксенофобия соперничавших в этой сфере диаспор были так сильны, что делиться своими соображениями с кем-либо мне в ту пору совсем не хотелось. Вплоть до развала Советского Союза.

Трифонов был в восторге от «Эдички», потому что там есть все, чего он недоговаривал в своих монструозных именно этой недосказанностью московских повестях.

— Вы занимаетесь переводами. Если переигрывать в обратную сторону, можно ли в английском языке подобрать аутентичную интонацию для ваших текстов? Как вообще, иностранцы ощущают этот зазор между словами?

— Я ведь дилетант и не имею никакого формального образования, хотя мне больше нравится понятие «неангажированный энтузиаст». Но моя лингвистическая интуиция развивалась параллельно возрастающей потребности в нужных мне сведениях, и, как правило, я понимал все или почти все, что попадало в сферу моих интересов, без поправок и подсказок. Это большая роскошь для тех лет, а сейчас тем более — право исправлять собственные ошибки самостоятельно, не снижая скорости. С иностранцами, с «фирмóй», как тогда говорили, я стал общаться лет с девятнадцати, до того все оставалось в голове — идиомы, родственные слова, варианты. Мне кажется, мои тексты по-английски будут выглядеть адекватно в стилистике Damon Runion, автора цикла «Guys and Dolls», которым я упивался первую половину жизни. Сравнительно недавно я был до глубины души растроган, прочитав у Марека Хласко, что он тоже «балдел» от этого автора. Чья поэтическая речь должна очень хорошо звучать на польском языке. Но сам Хласко принадлежит к разряду авторов, знакомства с которыми я старался избежать как можно дольше, чтобы не поддаться соблазну подражательства. Для меня это поцелуй смерти: раскавыченные цитаты — это одно, пародии на чью-то интонацию в «джазовой» импровизации (их особенно много в «Ротшильде») — пожалуйста, но плагиат или слизанный с жизни сюжет — ни в коем случае. «Люля» из мяса кенгуру мы не подаем, надеюсь, внимательные люди это чувствуют. Один американский филолог, с которым я тесно общался в середине 80-х, говорил о сходстве с Джоном О'Харой. По-русски он совсем не понимал, правда, но разбирался в настоящих вещах основательно. Эталоном американской прозы в близком мне настроении является Шерли Джексон, которую я тоже боялся читать ввиду ее совершенства, и я хотел бы, чтобы мои миниатюры, где есть готика без готики и монстры без специфически монструозных черт, звучали по-английски как ее рассказы, которые я тем не менее читал десятки раз, памятуя, что «единственный способ победить соблазн...» — ну и так далее.

— Следите ли вы за литпроцессом России и Украины? Если да, то возможна ли его трансформация по восточноевропейскому типу? Снижение удельного веса скопчества, нотаций, больше юмора?

— Слежу, но не очень. В основном за мнениями Адольфыча и Жарикова — двух парадоксалистов без комплексов и, я бы сказал, без страха и упрека. К сожалению, инвалиды-приспособленцы сделали все возможное, чтобы злая сатира оказалась сперва за рамками цензуры, а вскоре и вне закона, чтобы обезопасить свое убожество от конструктивной критики. Поэтому без жесточайшей «перекомиссии» будущность комедийного жанра, свободного от предрассудков, в данный момент под большим вопросом: ведь у гадов есть потомство и старость на носу — болячки там разные, Чорт бы подрал это их кощеево царство. Не до смеха им. А страдает все человечество. Сами виноваты, впрочем.

Понравился материал? Помоги сайту!