Леонид Ярмольник: «Это кино снято на языке Германа, а словарика он не оставил»

— Многие, посмотрев «Трудно быть богом», говорят: «Это не мое кино». Вот Антон Долин, к примеру, в своей рецензии написал, что сказать «это мое кино» мог бы только Алексей Герман. Вы можете сказать «это мое кино»?

— Это мой фильм по определению, поскольку я играю главную роль и я под этим подписался. И прожил с этим фильмом в общей сложности пятнадцать лет, от начала съемок до момента выхода картины. Скажем так: я тоже за него в ответе. Конечно, не в таком ответе, как Герман, поскольку режиссер отвечает вообще за все. Но раз я на все на это согласился — да, это мое кино. К себе у меня претензий нет. К Герману есть, из-за них мы много раз ссорились во время съемок. И это тоже естественно, потому что никогда не бывает по-другому во время сложной работы. Если почитать истории создания великих фильмов, люди всегда ругались. Единственное — мне недоставало тогда жизненного опыта, поэтому в процессе творческих ссор мы переходили на личности. Это было свойственно и Герману, и мне. И ссорились уже не как партнеры по работе, а как Герман и Ярмольник.

— А как переходили на личности?

— Я не буду говорить, это желтое (задумывается). Он переходил на личные качества, на моих друзей (снова задумывается). Но это не самое интересное в наших отношениях.

— Вас задевает, если кто-то не понимает фильм? Или плохо о нем отзывается?

— Нет, ни в коем случае. Это кино выше суеты, выше того, чтобы что-то кому-то доказывать. Те, кто понаглее меня, скажут: «Ну, не понимаешь, значит, тебе не суждено понять». Я не могу так строго сказать, потому что у каждого из нас есть любимые книги и те, к которым мы равнодушны. Одни существуют на нашей волне, другие мы не воспринимаем, потому что это не наш язык, не наш эмоциональный круг. Так же и это кино. Уговорить его любить — невозможно. Уговорить понимать — невозможно и подавно. Этот фильм особый — так же как особый сам Герман.

Я всегда говорю, что, может быть, это не очень кино.

Для людей, которые смотрели все предыдущие фильмы Германа, этот язык будет понятен. Понимали того Германа — и этого поймут. А те, кто ждет ощущений как от Гайдая, их не дождутся. Гайдая я, если что, обожаю и боготворю, но это другой жанр, другой способ передачи информации, мыслей, ощущений. «Трудно быть богом» — философская и знаковая картина. Сознательно сделанная в другом ритме, другой крупности, других длиннотах. Не выдерживают или считают это кино непонятным и скучным те, кому в принципе несвойственно задумываться о том, что происходит за окном, что происходит внутри тебя. Не хочу никого обидеть, но очень многие люди ведут животное существование: едят, гадят, спят…

— На пресс-конференции после первого пресс-показа, совпавшей с вашим юбилеем, у меня было ощущение, что вы пришли туда как Румата, чтобы сразиться со всем Арканаром, который перед вами. Даже надели его колет.

— Так немножко и было. Просто есть некоторая настороженность. Вот сидели человек пятьдесят журналистов. Все разные. Разные вкусы, разные требования, разная подготовленность. Да, Арканар в какой-то степени.

— Журналиста, задавшего вопрос «почему в фильме столько грязи», вы уничтожили сарказмом.

— Смешно было, что это спросили журналисты НТВ. Им бы уж помолчать, они даже если все там у себя на НТВ вымоют, все равно все пахнуть будет. А конференция неплохая была, на самом деле. Я все время пытался сменить интонацию: достаточно уже того, что кино сложное. И если еще начать важничать, умничать, давить на всех — «вы уж постарайтесь понять, уж потрудитесь», — вроде как наезд получается. Поэтому я хотел перевести все в цивилизованно-ироничную форму общения: она и доходчивее, и правильнее. Чтобы не было — и здесь страшно, и тут еще наезжают. Вообще чувство юмора и самоирония — важные человеческие качества, которыми, кстати, в совершенстве обладал Алексей Юрьевич Герман.

— Часто смеялся над собой?

— Над собой реже, чаще над окружающими.

— Мне вот всегда была интересна грань, где талантливый человек превращается в гения. По какой линии проходит водораздел?

— Если у талантливого человека все совпадает и, что называется, сопутствует удача, у него есть шанс стать гением.

— То есть гений — это талантливый человек в развитии?

— Конечно. Талантливый человек — тот, кто чувствует и понимает жизнь по-другому, по-своему. Если у него получается реализовать задуманное, есть шанс стать гением. Вообще сегодня слово «гений» стало расхожим: если раньше его произносили раз в десятилетие, сегодня на каждом шагу.

Еще есть прекрасное слово «звезда» — сегодня это каждый, кто появился на телеэкране. Я даже обижаюсь, когда мне говорят «звезда». Так же как обижался бы Евгений Павлович Леонов или Олег Иванович Янковский. Как-то по-другому раньше к этому относились, люди просто занимались своей работой. «Звезда» для меня, например, звучит почти оскорбительно.

А гений — конечно, это про Алексея Юрьевича. Хотя, когда он был жив, я этого почти не говорил.

— Но чувствовали?

— Я понимал и знал это. Но не говорил, чтобы его не испортить. Чтобы он не пытался доказать, что он гений. А если бы я признал гения, то он бы и вел себя со мной как гений с рядовым артистом. А я бы тоже выпендривался, тоже, мол, не пальцем. Теперь же, когда Алексея Юрьевича нет, его комплиментами уже не испортишь, — конечно, он гений. Один в своем роде, не похожий ни на кого.

Я понимаю, что с точки зрения моей актерской работы там придраться, даже если захочешь, не к чему.

— И фильм не похож ни на что.

— Наверное. Я всегда говорю, что, может быть, это не очень кино. Может быть, еще не придумали название этому жанру. Он сделан средствами кино, но это не совсем кино в сегодняшнем понимании и представлении. Это совершенный продукт — извините за слово «продукт», — название которому еще не придумано.

— А когда вам говорят о вашей гениальности, вам это льстит или вы относитесь с недоверием?

— Меня это раздражает. Это желание сделать дешевый комплимент для того, чтобы завоевать мое расположение. Но это никогда не получается. Умный человек не скажет: «Леня, ты так талантлив!»

— Но разве это не те самые слова, которые важно слышать человеку, занимающемуся искусством?

— Девяносто девять процентов будут рады, когда им так скажут. А я нет. Есть вещи, которых нужно стесняться. Слово, произнесенное вслух, всегда вранье. А говорить «гений» в лоб — в этом какая-то нехватка русского языка, неумение правильно выразить чувства или восторженность. Это слишком примитивно.

— За роль Руматы вас чаще хвалят.

— Меня все хвалят за роль Руматы, даже те, кто ругает кино. Но мне все равно. Я понимаю, что с точки зрения моей актерской работы там придраться, даже если захочешь, не к чему. Но это опять-таки благодаря моему опыту и режиссеру Герману. Потому, что там каждая секунда просчитывалась. Там нет случайных вещей.

— Светлана Кармалита, рассказывая про метод Германа, говорила, что он нарочно «затаптывал сюжет». В происходящем на экране и в самом деле почти невозможно разобраться с первого раза.

— Мне тоже не хватило сюжета с точки зрения сегодняшнего восприятия кино. Герман не заигрывал со зрителем. Ему это было не нужно, он с собой воевал. Делал то, что хочет сделать, за это честь ему и хвала. Я все-таки больше люблю — или привык — заигрывать со зрителем. То есть не то чтобы хочу понравиться — хочу, чтобы зритель понял, что мы делаем. Из-за этого мы и ссорились: я считал, что нельзя, чтобы было непонятно. Но я-то думаю о сегодняшнем способе поедания этого блюда. А может быть, лет через десять-пятнадцать будет отчетливо ясно, что не нужно разжевывать и соблюдать сюжет. Действие у Германа как бы не очень важно. Он рассматривает мелочи под увеличительным стеклом. Вы никогда не замечали, что когда нам становится плохо физически, мы запоминаем кусочек вилки? Кусочек цветочка? Кусочек треснувшей краски? Когда человек находится в пограничном состоянии, его память фиксирует детали. С первого кадра этой картины Алексей Юрьевич их укрупняет, показывает все медленно, дотошно, долго — чтобы ты вспомнил состояние, когда именно так видишь вещи. Это кино вечное, я в этом вообще не сомневаюсь. Оно будет в музеях, в хрестоматиях. Его будут смотреть, на нем будут учиться, его будут расшифровывать. Это кино снято на языке Германа, а словарика он не оставил. Подсказки есть в «Хрусталеве», в «Проверке на дорогах», в «Лапшине», в «Двадцати днях без войны». Но общего словаря, где есть все, чтобы перевести с германовского языка на наш, — такого нет. Придется допереть самим.

— Я бы сразу советовала всем своим смотреть фильм не меньше двух раз. И читать книгу перед просмотром. Вы советуете?

— Я — нет. Ликбезом заниматься не хочется. И потом, литературное произведение стало только поводом, у Германа другая история. Он снял шелуху — сказочность, фантастику, приключения, оставив только приговор нашей бездарности, нашей неосмотрительности. Люди сами себя уничтожают, и сделать с людьми ничего нельзя.

Зачем гражданская позиция? Чтобы делать правильный выбор. Но выборы-то считают без нас.

— То есть Герман, как прежний Триер, приговаривает человечество? Кармалита говорила, что фильм — о любви.

— Конечно, о любви, Румата любит людей. Он любит их всякими, заботится обо всех. Но любовь оказывается ненужной людям.

Герман пророческий режиссер: кино выходит — и мы видим, что творится в Киеве. Еще чуть-чуть, и от невозможности продолжать нормальную жизнь эти люди будут гадить на улице и есть руками (разговор происходит 20 февраля. — Ред.). И второе: деньги не могут спасти цивилизацию. Румата бесконечно богат, он может пять раз купить эту планету целиком — и все равно ничего не получается. Это гениальная придумка Стругацких: человек, которого нельзя убить, покалечить, который богаче всех, умнее и добрее, все равно не может справиться и изменить ход истории.

— А есть мнение, что фильм о России? Немцы усвоили урок — и больше не в дерьме.

— Нет, этот фильм о человечестве. Безусловно, кому-то это напомнит Россию. Но вообще-то здесь нет национального признака. Нет конкретной России. Которую кто-кто, а Герман чувствовал, понимал и за которую болел. Но говорил в данном случае обо всем человечестве. О власти в глобальном смысле. О патологическом желании людей, обладая властью, издеваться над другими.

— А сегодня в России, когда власть издевается над другими, должен ли каждый быть немножко Руматой?

— Сегодня мало у кого есть гражданская позиция. Поскольку многие знают, что иметь гражданскую позицию в этой стране бессмысленно. Она ни на что не повлияет. Зачем гражданская позиция? Чтобы делать правильный выбор. Но выборы-то считают без нас. И голоса считают без нас. И мы знаем, что обманывают. С каждым годом все более изысканным способом. Поэтому в том, что желание иметь позицию атрофировалось, как орган, которым не пользуешься, людей винить нельзя. Россия есть Россия, если и дальше так пойдет, это приведет к революции, к бунту. Мы должны внять урокам Киева. Русские долго запрягают, зато быстро едут: если что-то случится у нас, это будет другая история. Страшная.

— И каким способом можно внять? Вы, насколько я знаю, состоите в «Гражданской платформе».

— Думаю, что, кроме «Гражданской платформы», у нас больше нет ни одного партийного объединения. Другие провокационны, искусственно созданы «Единой Россией». В «Гражданской платформе» состоят серьезные и порядочные люди. Которые разбираются в судебной системе и судебной практике, в организации обороны, в медицине. Они неугодны, не совмещаются с кланом людей, угодливо служащих власти, — поэтому их объединяет «Гражданская платформа». Мы собираемся не для того, чтобы конфликтовать: мы — не оппозиция, мы — альтернатива. Мы делаем много полезного, но не для того, чтобы революционно поменять все в стране, а, что называется, «каплей камень точим». Раз в месяц у нас проходят заседания, на которых мы обсуждаем одну тему. Например, земельные реформы. Выступают специалисты, предлагают варианты изменения ситуации. А через месяц-полтора Владимир Владимирович дает такие поручения правительству. Он, может быть, лучший из президентов. Но вот эти кольца окружающих его людей не дают ему полной информации о том, что происходит. Мне бывает жаль его таланта, который не находит соприкосновения с жизнью.

— Таланту, не находящему соприкосновения с жизнью, судя по всему, не суждено стать гением...

— Ошибок много. Нелогичности много. Но это — хочется верить — из-за того, что, как раньше говорили в революционных спектаклях, «гидра в штабе свила гнездо». Ощущение, что он окружен огромным количеством колец, и эту повязанность можно только разрубить. (Замолкает.) Я не хотел бы, чтобы у нас было политическое интервью. Только применительно к Румате. Хочется понять, до какой степени Владимир Владимирович похож на Румату.

— Вам и в самом деле кажется, что похож?

— Но начинал-то он как Румата. (Молчит.) Точно не знаю. Может быть, вы и правы.

Понравился материал? Помоги сайту!