Панк-молебен в материалистической перспективе

Пожалуй, самое позднее со времен Джозефа Кошута стало принято считать, что интерпретация является составной частью произведения, что любой феномен в искусстве включает в себя не только художественное высказывание (текст, акцию, инсталляцию), но также и непременно тянущийся за ним шлейф разнообразных толкований, трактовок и экзегез. Собственно, не заключается ли основная цель современного произведения искусства в порождении такого шлейфа? Вероятно, демонстрируемые в галереях и на выставках артефакты могут быть поняты нами в качестве особого рода тренажеров, посредством которых зрителю предлагается опробовать и развить собственные интерпретативные способности. Удовольствие возникает не в процессе узнавания («похоже!»), но благодаря вольному погружению исходного высказывания в различные типы дискурсов (экономический, политический, философский и прочие). При этом — несмотря на кажущийся волюнтаризм подобной практики — интенция самого художника никуда не исчезает: ведь именно ею так или иначе очерчен горизонт интерпретаций. Немного заостряя, можно сказать, что автор всегда предвидит, предвосхищает и предзадает любые возможные толкования своей работы, «месседж» которой, конечно же, — вовсе не конкретная фраза, но, скорее, заранее определенное художником поле потенциальных смыслов. Обращаясь теперь к наиболее резонансному произведению современного искусства в России — акции Pussy Riot на амвоне храма Христа Спасителя — и зная, сколь искушены участницы группы в культуре, философии, теории и практике современного искусства, мы вправе предположить, что они также заранее угадывали: и сопоставление панк-молебна с поступком Иисуса Христа, как считает Петр Павленский, и сравнение балаклав с лицами малевичевских крестьян, как указывает Олег Кулик, и многое другое. И, разумеется, Pussy Riot должны были предусмотреть самую сильную из всех возможных интерпретаций — судебную.

Президент России не только управляет истребителями и добывает амфоры — истинным автором произведения, которое войдет во все учебники по истории искусств, также является именно он.

(Собственно, мнение о том, что именно юридическая трактовка панк-молебна конституировала и утвердила его в статусе культового произведения, сделала событием исторического масштаба, давно стало банальностью. Но позвольте, неужели можно всерьез утверждать, что участницы Pussy Riot предвидели и планировали свое попадание на скамью подсудимых? По всей видимости, это вопрос обычного уважения: либо мы считаем Pussy Riot действительно мощными художниками, виртуозно просчитывающими действия, без страха и жалости наносящими удар по одной из болевых точек российского общества, либо мы низводим их до уровня тривиальных дилетантов, которым просто-напросто повезло с возникшей вдруг шумихой, за которых все сделала мелочная мстительность власти. Последний вариант, по большому счету, является подспудным продолжением навязшей логики авторитаризма: президент России не только управляет истребителями и добывает амфоры — истинным автором произведения, которое войдет во все учебники по истории искусств, также является именно он. Таким образом, любая последовательная апология Pussy Riot в качестве деятелей актуальной художественной сцены должна приводить нас к выводу о том, что группа действительно предусматривала и даже рассчитывала на интерпретацию своих действий в юридической, судебной перспективе.)

Но что такое — юридическая интерпретация? В чем вообще заключается роль суда? Вероятно, в установлении (в восстановлении) справедливости. А что такое справедливость? Как известно, в мире существует огромное количество этик и аксиологий, систем возмездия и теорий воздаяния, которые не предполагают и не могут предполагать единого решения на символическом уровне, приведения к некоему общему знаменателю «справедливого». Пожалуй, массе людей более-менее понятна лишь справедливость, прошедшая процедуры квантификации, сведенная к операциям тождества и простого счета. Ветхозаветный принцип талиона, древнеримское do ut des, российское «долг платежом красен», статуя Фемиды с весами в руках, новое оконное стекло, вставленное в школе родителями шалуна, помятая автомобильная дверь, оплаченная со страхового счета виновника ДТП, повсеместное равенство ущерба и возмещения, простая житейская логика. По большому счету, у нас до сих пор имеется лишь материалистическое толкование справедливости, основываясь на котором, мы и поверяем свои взаимоотношения с другими членами социума. Но если, обсуждая судебную интерпретацию панк-молебна, мы предварительно приходим к материализму в описании справедливости, то почему бы не попытаться применить такой метод к акции Pussy Riot в целом? Зачем это нужно? Дело в том, что чрезмерная символическая нагруженность мест и слов, которых коснулись участницы группы, — таких, как «храм», «алтарь», «Богородица», «молитва», «вера», — уже три года уводит любые дискуссии о произошедшем в искривленное пространство метафизики, где, по всей видимости, вряд ли возможны какие-либо непротиворечивые выводы. Материалистический же подход хорош как раз тем, что, радикально элиминируя любое символическое измерение, позволяет нам избежать неверифицируемых рассуждений об «оскорблении», «кощунстве», «святости» и прочем. Все очень просто: столько-то девушек, взяв столько-то нарядов, произвели столько-то звуков и столько-то телодвижений в некоем здании. Формулируя иначе: группа Pussy Riot затратила энное количество труда и энное количество времени, в результате этих затрат создав конкретный продукт, который и был назван «панк-молебном». Соответственно «справедливыми» будут ответные материальные затраты со стороны Государства, оплачивающего долг платежом: работа полицейских, прокуроров, судей, экспертов и прочих лиц, занятых в интерпретации события. Здесь и начинаются увлекательные процедуры квантификации, сравнение дебета и кредита, урона и возмещения. Но ведь количество труда, произведенного участницами Pussy Riot, исчезающе мало — несколько пропетых куплетов, несколько взмахов руками и ногами, ничтожные затраты на реквизит, недлинный путь до храма Христа Спасителя. И потому логика материальной эквивалентности (то есть «справедливости») настаивает на том, чтобы ответное действие Государства также было минимальным с точки зрения востребуемой работы. «Накормить блинами», но и «посадить на кол», «арестовать на пятнадцать суток», но и «отдать казакам» — как самые гуманные, так и самые изуверские предложения объединяет именно презумпция минимизации ответных затрат: все это не заслуживает нашего внимания, слишком много чести для столь дешевого трюка, нечего рекламировать, довольно цацкаться, хватит о них говорить, пусть подметут двор и проваливают, пусть верующие сами решат, что с ними делать, пусть что угодно, лишь бы быстро и просто, лишь бы не переплатить в ответ, лишь бы сошлось сальдо.

Не является ли эта принципиальная неспособность одуматься, остановиться, хоть немного умерить аппетит, обратить внимание на бессмысленность своих действий лучшим доказательством обреченности режима?

Однако же, к недоумению как одних, так и других, Государство в сложившейся ситуации начинает вести себя совершенно иначе. Не обращая внимания на житейскую бухгалтерию «урон = компенсация», оно демонстративно расходует колоссальное количество времени и труда на поиск участниц Pussy Riot, на их шестимесячное содержание в КПЗ, на работу следователей, на опрос череды свидетелей, на выступления гособвинителей, на долгие слушания в зале суда, на многие и многие тома уголовного дела и — словно бы всего этого было недостаточно — предполагает еще семь лет заниматься тремя молодыми женщинами, используя чувашские колонии, мордовские лагеря, красноярские больницы, дисциплинарные процедуры, оклики конвоиров, команды вертухаев, приказы охранников, записи бюрократов и прочее, и прочее. Иными словами, Государство отвечает заведомо несимметрично, а потому «несправедливо» — его платеж в десятки (если не в сотни) раз превосходит выставленный счет. Чем же объясняется такая чрезмерность? Ответов на этот вопрос может быть очень много, однако в конкретных условиях путинской России напрашивающимся кажется лишь один. Используем простую аналогию: о чем думает рядовой обыватель, когда слышит, что Государство готово заплатить за некую произвольную работу в разы больше того, что она стоит? Скажем, три миллиарда за дорогу (мост, трубу), стоящую триста миллионов? Речь, разумеется, идет о коррупционной составляющей. И здесь, мы надеемся, становится ясен смысл применяемого нами метода: если при рассмотрении панк-молебна в рамках символической логики привычно тематизируется раскол между верующими и атеистами, а также опасная симфония Церкви и Государства, то последовательный материалистический подход позволяет высветить нечто совсем иное — порочную логику госзаказа, сокровенную кинематику распилов и откатов, чудовищный процесс коррупции, пронизывающий Государство на всех уровнях. Важно отметить, что легкая парадоксальность такого вывода заключена не в нем самом, но в структуре реальности, которую он подытоживает, в абсурдной позднепутинской экономике, основанной на сознательном и безмерном увеличении затрат. Случай панк-молебна, конечно же, не должен стать исключением: избыточная плата за небольшую работу утверждается (с целью присвоить себе откат) властями предержащими даже в неординарном случае правосудия. Ирония в том, что заложенная здесь коррупционная составляющая — то огромное количество времени и труда, которым Государство готово демонстративно отплатить Pussy Riot за их акцию в храме Христа Спасителя, — практически никак не может быть присвоена. Перед нами объект, который невозможно украсть, — но даже и понимая это, власть не умеет отказаться от собственной коррупционной логики, продолжает держаться стандартной схемы, все больше увеличивая объем затрачиваемых средств. И вот вопрос: не является ли эта принципиальная неспособность одуматься, остановиться, хоть немного умерить аппетит, обратить внимание на бессмысленность своих действий лучшим доказательством обреченности режима?

И теперь, пожалуй, самое время вспомнить тот неординарный факт, что юридическая защита трех задержанных участниц Pussy Riot оказалась в конечном итоге выстроена с привлечением стандартных (и крайне подозрительных для панка) либеральных ценностей вроде свободы слова и прав человека. Следует ли объяснять этот парадокс чисто тактическими соображениями, попыткой занять максимально выгодную, апеллирующую к возможно большему числу людей позицию? Возможно; однако интерпретация панк-молебна в качестве спланированной вплоть до судебного приговора операции, основная цель которой — показать абсурдную логику раздувания сумм любых госзаказов, безоглядного увеличения коррупционной составляющей в любых госпроектах, приводит нас к выводам несколько иного рода. Хорошо известно, что борьба с коррупцией как таковой, критика незаконного обогащения на госзаказах, вопросы повышения эффективности госуправления всегда были элементами именно либеральной повестки. Такая повестка не предполагает принципиальной смены экономической формации, какого бы то ни было демонтажа существующей капиталистической системы — но лишь стремится максимально повысить ее КПД. Эксплуатация человека человеком, изъятие прибавочной стоимости и неравномерный обмен не ставятся под вопрос, но просто должны модифицироваться, диверсифицироваться, цивилизоваться. Таким образом, в избранной нами материалистической перспективе скандальный панк-молебен оказывается не чем иным, как нормативной либеральной критикой режима; и потому совсем не случаен факт превращения (казалось бы, радикальных) участниц Pussy Riot в иконы протестного движения 2011—2012 годов, в обаятельных попутчиц более-менее центристской оппозиции путинизму. То есть речь идет вовсе не о сиюминутной уловке, но о глубинной мировоззренческой интенции, о неизживаемой работе габитуса, о прочном внутреннем либерализме, о вере в светлое будущее капиталистической цивилизации, избавленной от региональных самодуров и перегибов на местах. В раннем периоде эту интенцию можно счесть одной из причин раскола знаменитой группы «Война»: правозащитные амбиции Петра Верзилова и латентный либерализм Надежды Толоконниковой неизбежно должны были привести к конфликту с последовательным анархизмом Олега Воротникова и Натальи Сокол. Четырьмя годами позже эта же интенция, дополнительно усиленная опытом соприкосновения с пенитенциарной системой, проявилась в правозащитной деятельности уже самой Надежды Толоконниковой — и Марии Алехиной. Бесспорно, уникальная констелляция нормативного мировоззрения и радикального исполнения придает акции Pussy Riot особый и неповторимый шик. Однако главный вопрос, который следовало бы задать спустя три года после известных событий, должен звучать так: во что же превратилась наша несчастная страна, если самые безобидные требования («повысить эффективность!») и самый мягкий либеральный протест («хватит воровать!») могут быть явлены на свет лишь в превращенной форме феминистского панк-молебна?

Понравился материал? Помоги сайту!