«Ну, как-то живу, старина!»

В издательстве «Новое литературное обозрение» в серии «Очерки визуальности» выходит книга «Эдик Штейнберг. Материалы биографии», посвященная жизни и творчеству художника. COLTA.RU публикует фрагмент из сборника — письма Виктора Пивоварова Эдуарду Штейнбергу.

Прага — Москва, начало 1980 г.

1.

Эдюша, дорогой, здравствуй!

Пишу тебе из своего прекрасного далека в твое прекрасное далеко. Уже неделя, как в Праге Ира с Пашкой. Они живут у нас, в нашей маленькой квартире, но как-то мы тут все уместились и разместились. Ира будет тут в Праге около месяца, а потом уедет и оставит Пашу со мной, и я в начале сентября, т.е. тогда же, когда и вы, вернусь с Пашей в Москву.

Тут со мной произошла неприятная история. 21 марта я с одним чином отправил в Москву посылочку для Пашки, разные сладости, печенья и т.п. И с ней письма тебе и Лиле. Тип этот исчез, и я не смог найти его, посылка появилась у Паши через два месяца, а письма испарились. В этом письме я подробно описывал, как тут в Праге у нас гостила Галя Кунгурова. Я ей передал твою точку зрения на историю с картинами. Обо всем этом писать уже бесполезно, увидимся, и я тебе все расскажу. Но то, что это письмо исчезло, мне очень обидно. Я надеюсь, что этот чин просто его не взял.

Это был человек, который приехал в железобетонном мешке собственных концепций, и его главной заботой было ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не понимать.

Что рассказать о себе? Ну, как-то живу, старина! К самой житейской и бытовой стороне уже маленько привык. Очень много было забот и работ у нас с новой квартирой. Милена (Милена Славицкая, куратор, критик, историк искусства, вторая жена Виктора Пивоварова. — Ред.) получила квартиру так называемой 4-й категории — т.е. без ванной, без отопления, без телефона, без лифта и т.д. Необходимо было сделать большую реконструкцию, ремонт, соединив маленькую кладовочку с уборной, сделали душ, в коридорчике сделали кухню, провести надо было туда воду, изменить всю электрику, положить кафель на кухне. Сейчас все уже в порядке за исключением отопления. Есть отопление только в одной комнате — электрическое. А в другой, может быть, к осени удастся получить разрешение на газовое отопление. Все эти заботы легли на плечи Милены, ведь договариваться с рабочими, доставать разные бройлеры, печи и т.п. я не мог. Мы переселились 5 мая и сейчас уже живем два месяца в новой квартире, но еще не закончили всякие мелочи.

За эти полгода посетили меня в моем Михайловском, кроме Гали, из наших Илья Кабаков и Нина Шульгина. Илья был две недели, и я проводил с ним целые дни. Должен сказать, что, конечно, для меня была огромная радость увидеть близкого человека, но зрелище он производил ужасающее. Это был человек, который приехал в железобетонном мешке собственных концепций, и его главной заботой было ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не понимать. Это была психическая защита от любых форм постороннего воздействия. Я даже думаю, что он и ехать-то не хотел. Вика, видимо, решила, что уже неудобно отказываться от многочисленных приглашений, и настояла на этой поездке. Эта поездка была на редкость бесполезная и для Ильи, и для наших пражских друзей. Илья не мог и не хотел понимать искусство чехов, а те при самом благожелательном отношении не могли понять Илью, т.к. в своем бронированном мешке он настолько потерял способность контакта, что был не в состоянии каким-то образом ввести и заинтересовать своими идеями наших чешских коллег.

С другой стороны, я прекрасно понимаю, что каждый художник имеет право защищаться любым способом, если он в этом испытывает внутреннюю необходимость и если подобная защита помогает ему варить в своем железобетонном мешке свою похлебку. С Ильей, собственно, так и происходит. Все вообще-то в порядке, только сам визит этот был абсурден.

Ниночка Шульгина была по своим переводческим делам в Братиславе и приехала в Прагу почти исключительно повидаться со мной. Рассказывала о всяких московских новостях, например о борьбе с «пивоваровщиной» в ДЕТГИЗе, под которую попали Лидочка, ее муж и некоторые другие молодые художники.

Ну вот, дорогой мой, такие дела!

Сам я, кроме разных хозяйственных устроительных дел, сделал полсотни цветных рисунков и один альбом. Писать маслом в квартирных условиях не совсем удобно. Но у меня сейчас есть возможность временно использовать мастерскую одного знакомого, и я надеюсь начать писать. Долгонько собираюсь, ты прав, старина! Ну, а остальное до встречи.

Обнимаю тебя и желаю набраться новых сил. Галочку целую. Самые сердечные и добрые вам пожелания от Милены. Если все будет в порядке, то в сентябре она приедет вместе со мной в Москву на выставку «Москва—Париж» (выставка российского и французского искусства 1900—1930-х годов в ГМИИ им. А.С. Пушкина в 1981 году. — Ред.). Я тоже дрожу от нетерпения увидеть эту выставку.

Еще раз целую и люблю, всегда и бесконечно ваш В.П.

2.

Дорогие мои и любимые, Эдик и Галочка!

Сердечно вас поздравляю с Новым годом и Рождеством. И я, и Милена желаем вам счастья, здоровья и творческой энергии.

Вы, видимо, знаете, что у нас было трудное время. Милена целый месяц была в больнице, и мне пришлось быть мамой. Ну, месяц выдержал. Сдал Машеньку с рук на руки в полном порядке. Милена чувствует себя лучше, хотя еще будет ходить на лечение, и время от времени побаливают у нее ее несчастные женские органы.

Новости у нас такие. Похоже, будет у меня мастерская. Сейчас это в стадии оформления. Правда, очень маленькая, метров 15—16, но светлая. При моем желании делать большие вещи мастерская эта ни к черту не годится, но лучше хоть что-то, чем ничего. Выгода ее, что она в пяти минутах от нашего дома.

Это что угодно, только не художественная выставка — морг, показ наглядных пособий, архив этнографических документов — не знаю, что еще.

Другая новость — купили у меня две картины в пражскую Национальную галерею. Что весьма приятно. В Праге сейчас несколько выставок. Одна из них — выставка современной испанской живописи, на которой три огромные вещи Миро и три тоже больших картины Антонио Тапиеса. О других я не говорю, но эти ошеломляют своей огромной свободой, светом и пульсирующей жизнью.

Недалеко, в другом зале, выставка советского искусства с 1917 года до современности. Я оттуда выскочил как ошпаренный. Такой тяжелый коричневый воздух. Это при том, что там были даже Малевич, Петров-Водкин, Лабас. Нет, им не удалось этот воздух чем-то разрядить. Основная масса — это 30—50-е годы. Я просто как будто снова очутился на выставке в каком-нибудь родном 51-м году. Интересно, что вообще впечатление, что ты не на выставке. Это что угодно, только не художественная выставка — морг, показ наглядных пособий, архив этнографических документов — не знаю, что еще.

Прочел я тут на досуге 70-е годы нашего доброго общего друга (Илья Кабаков. — Ред.). Слышал, что у тебя, Володи и Миши Шварцмана очень резкие возражения. Что касается последних двух, то это можно понять, Володю он лишь упоминает и не останавливается на нем из-за полного отсутствия его интереса к нему, а о Шварцмане пишет довольно резко. Если бы писал я, я бы написал еще резче, ибо чем больше проходит времени и чем больше освобождаюсь я от наших домашних стереотипов, тем яснее вижу, насколько это дутый пузырь. Что же касается фрагментов — главок о тебе, Вейсберге и Яковлеве, то мне показалось, что написаны они с большой теплотой и глубоким уважением. С точки зрения же проникновения в сущность каждого из названных, то это вопрос более проблематичный. На мой взгляд, наименее удачный кусок о Яковлеве, которого Илья понимает лишь фрагментарно. Яковлев — явление, гораздо более сложное и глубокое, он практически не поддается рациональному анализу. Однако, бесспорно, исключительно ценная часть посвящена собственному творчеству. Это необычайно редкий, если не сказать — уникальный, пример в истории искусств подобного самоанализа.

Просто эти пять самых главных — Ван Гог, Моранди, Шагал, Штейнберг, Кабаков.

Еще хочу сказать тебе одну вещь, касающуюся тебя. Тот месяц, когда Милена была в больнице, я каждый день гулял по два часа в парке с колясочкой. Много времени у меня было, и я ходил и размышлял. Размышлял о многих вещах, чаще всего о всякой ерунде, но и о серьезных вещах тоже. Приходили мне в голову разные глупости. Например, я составил такой график — мои самые близкие люди — в середине был я, потом шел круг самых близких, за ним немного менее близких, затем круг еще немножко менее близких и т.д., потом я составил подобный график любимых художников. Этот график был несколько иной. В центре тоже, конечно, был я, а вокруг были пять художников, как бы самых главных в моей жизни, а уже за ними группами как-то распределились сами собой остальные художники мои любимые, которых в общей сложности набралось чуть больше 20. К чему я все это рассказываю? Просто эти пять самых главных — Ван Гог, Моранди, Шагал, Штейнберг, Кабаков. И в том первом графике самых близких людей, в том самом первом круге самых близких тоже пять, и среди них тоже Штейнберг.

Теперь, мой дорогой Эдик, ты понимаешь, зачем я рассказываю так долго о моих глупых графиках, составленных во время прогулки с детской коляской.

Буду тебе очень признателен, если ты передашь мои самые добрые пожелания и поздравления с Новым годом Володе Янкилевскому от меня и от Милены. И Римме тоже. Мы с ним не переписываемся, но я очень часто о нем думаю.

Целую тебя и Галочку.

Всегда твой В.П.
01.01.1986 г.

3.

Дорогие Эдик и Галя!

Посылаю вам приглашение, давайте начинайте действовать. Все мы очень вас ждем и будем вам бесконечно рады. Что касается времени приезда, то вы можете выбрать любое удобное для вас время.

Надо только подумать, как быть с Рождеством. Дело в том, что недели за две до Рождества и недели две после него все визиты, гости, посещения и встречи отменяются. Рождество тут, если вы помните, 25 декабря. Так что, может быть, самое лучшее время — начало декабря, так чтобы и по художникам походить, и кусок Рождества застать. Рождество тут так прекрасно, что стоит в это время тут быть. Но, разумеется, как получится. Держите меня только в курсе событий, и если получите разрешение, то обязательно позвоните.

У нас сейчас все болеют — Милена, Маша и я гриппуем. На меня вдруг снизошла Муза, и я за несколько дней написал два десятка стихотворений. Перепишу для вас парочку.

Стихи, написанные в уборной.

На унитазе я сижу
И сверху на линолеум гляжу
Узор абстрактный складывается в рожи,
Дома, окошки
Чемодан из кожи,
Кусок колонны вот,
Дебила профиль.
Картина мирная
Умильная до слез
Во всем гармония разлита
В узоре линолеума на полу
И в паучке забившемся в углу.

Темная комната.

Лето в разгаре
Солнце сияет
Жарко и потно и зной
В комнате темной
Сумрак зияет
Неискупленной виной.
Лето седое
И осень медовая
Шепотом мне говорят
В комнате темной
В углу затаенном
Черные звезды горят.

***

Лавандыши сияют в небесе
Сверкают курочки
И корочка мерцает
Мелькают спицы
В солнце колесе
И чайник на плите уж закипает.
Мы выпьем чаю
Можно с пирогом
Потом немного
Побеседуем шутливо
Потом
Куда-нибудь немного побредем
И будем дальше жить
Неторопливо.

И наконец:
Послание к друзьям.
(В стиле Велимира Хлебникова.)

Нехлюди бедныя
Убожцы легковыя
Бегунцы непутем
Страданцы нипочем
Немраком одержимы
Стремленством к высоте
Веселие оплачем смехом
Болтаясь в пустоте.

Ну, а одна вещь случилась ужасная. Не буду об этом разводить, нет сил у меня на это, только сообщаю. Пашка бросил институт. Воздействовать на него у меня уже нет никаких возможностей.

Целую и люблю вас.

Ваш В.П.
13.10.1987 г.

Понравился материал? Помоги сайту!