«В обломках ярче и громче голос умолчания»

Неделю назад в баре «Ровесник» (Малый Гнездниковский, 9, с. 2, до 1 марта) открылась выставка объектов и вышивок Анастасии Кайнеанунг «Everyday War». Ее темы — опыт жизни с ментальным расстройством, невидимые боевые действия и герой, ведущий ежедневную битву с самим собой. Кайнеанунг пока известна, прежде всего, цифровыми проектами конца 2010-х: среди них — издательство зинов She Does Not Exist, Институт огненных исследований и паблик «Растительный вестник» (в этом году «Вестник» можно будет увидеть на Триеннале в «Гараже» — эстафету ему передала «Лесная газета»). Последнее время художница перемещается в офлайн, экспериментируя с пространствами баров и маленьких, в том числе квартирных, галерей.

В этом интервью Анастасия Кайнеанунг согласилась рассказать COLTA.RU о том, почему не обязательно учиться искусству для того, чтобы им заниматься, о мистической стороне художественного жеста, о горении, разрушении и новом прикосновении к античности.

— Ты стоишь на принципиально независимой позиции — в том смысле, что не хочешь включаться в современные российские структуры художественного обучения. Как ты пришла в искусство?

— Я не то чтобы совсем принципиально не хочу. Просто да, это факт моей биографии: я не получила никакого художественного образования, кроме нескольких классов художественной школы в детстве. Высшее образование у меня совсем в другой области, в которой я сейчас довольно успешно работаю, и это тоже факт моей биографии, часть жизни, часть меня. Вместе с тем я художник, всегда им была, и это тоже факт. Как все это совместить, собрать в одно целое? Да никак. Жизнь сама все сшивает одной нитью, собирает в целую картину, где я — и то, и другое, и третье.

Я так легко сказала сейчас, что я художник. На самом деле нет, назвать себя художником очень непросто, тем более когда у тебя нет соответствующего бэкграунда и никто еще так тебя не называл. Это почти мистический акт, когда ты набираешься смелости встать в позицию художника и делать дальше что-то уже из этой позиции, и тогда начинает происходить что-то настоящее. И оказывается, что это место всегда было твоим, оно ждало тебя. Это как Эрик Булатов пишет: «Опоздать невозможно, а место твое никто не может занять, кроме тебя. И если ты сам его не займешь, оно так и останется пустым навсегда». Я заняла: это произошло в один очень острый момент жизни, когда нужно было справиться с кризисом, и путь выхода, который я интуитивно нашла, лежал в области искусства. Так я сделала свою первую выставку и узнала, кто я. Конечно, до этого я уже много чего делала: зины, афиши, проект «Растительный вестник», но именно в этот момент произошло почти мистическое совпадение себя с собой.

Таким образом, я пришла в искусство с черного хода. Я нигде не училась, не имею связей с галереями и институциями. Смешно, что один из самых частых вопросов, которые я в последнее время слышу, — не окончила ли я Школу дизайна ВШЭ. Может быть, мне правда стоит ее окончить? Но я чувствую, что совсем не готова учиться, по крайней мере, в ближайшее время: в моей жизни уже было слишком много учебы, пусть и не в художественной сфере. Пока хватит, мне и так хорошо. Вообще у меня непростой характер: я делаю только то, что мне действительно очень хочется делать. Когда художественную задачу передо мной ставит жизнь, я с большим увлечением ее решаю. Но если художественная задача превратится в домашнее задание, боюсь, я просто перестану этим заниматься. А искусство для меня сейчас — это мой сокровенный сад, я не хочу этого сада лишиться.

Everyday War. Виды экспозиции
© She Does Not Exist

— Центр выставки и выстроенного на ней поэтического мира — Афина и ее разные воплощения. Расскажи о своем восприятии античности.

— Я родилась в очень маленьком городе на побережье моря. Когда-то на месте города были поселения древних греков — от них остались черепки глиняной посуды, из которых археологи не смогли собрать целые сосуды и оставили лежать под скалами. Мы почти каждый день ходили на пляж, я брала с собой читать «Мифы и легенды Древней Греции»; помню фиолетовые пятна от шелковицы, оставшиеся на их страницах. Вокруг было море, росла олива — уже потом, спустя много лет, оказалось, что это была не олива, а дерево с удивительным названием «лох серебристый». Но какая разница. Как-то так и отложилось в голове, что я родом из собственной игрушечной Эллады.

Потом мы уехали оттуда. И все мои воспоминания о море и о детстве превратились в мою личную античность.

Это не могло не всплыть во взрослой жизни, и это однажды всплыло. Бог знает через что, через непродолжительную вспышку моды на веб-панк или что-то еще — в общем, однажды нечто важное и почти не формулируемое словами заглянуло мне в душу глазами Задумчивой коры, Коры в пеплосе, Мрачной коры и других. Это было что-то важное обо мне, о мире, о жизни, заключенное в эстетический образ. И я это важное узнала, приняла и захотела использовать как язык, которым я могла бы рассказывать свою историю. Так маленькая античность встретилась с большой. Все эти древние женщины и мужчины, их обломки, фрагменты их лиц смотрели на меня так, как будто видят меня насквозь, читают мою судьбу, знают обо мне все. Это было одновременно и страшно, и упоительно. И в этих лицах я узнавала черты своей любви: я действительно влюбилась в эти разные проявления какого-то одного лица, которое есть лицо моей любви.

Я говорю сейчас в основном об архаической Греции — в ней больше всего магии, совершенно магические выражения лиц, улыбки, позы и жесты. Магия уцелевших фрагментов и лакун между ними. Один из моих любимых современных текстов о Коре 609 (а она дошла до нас в двух фрагментах — верхняя часть тела и ноги) говорит так: «Where the Euthydikos Kore is absent, there we are. Symmetry in stone and emotion». Фрагментарность разбитой статуи захватывает сознание, увлекает за собой, приглашает заполнить лакуны некоторым эмоциональным содержанием. Это отвечает и характеру моей работы: я делаю коллаж, я составляю нечто целое из доставшихся мне фрагментов. Из античных обломков, которые мне вынесло морем, я складываю свой собственный алтарь, и у меня появляется чувство, что я возвращаюсь домой.

— А как получилось, что ты занялась не только перформансом, но и вышивкой? Или эта форма по-своему соединяет графику и пространственные искусства?

— В первый раз я использовала вышивку в качестве художественной практики на своей выставке «Schau mit Schmerzen»: я вышила на кусках красной ткани собственно название выставки и еще цитату из одного стихотворения на сербском языке. Тогда это было в высшей степени интуитивное решение: мне хотелось, чтобы эти фразы выглядели не просто как текст, но как выстраданные высказывания, оправданные тем трудом, который в них вложен. Кроме того, мне самой хотелось прожить эти высказывания, особым образом соприкоснуться с ними, помедитировать над каждой буквой. Я ведь вышиваю именно фразы, не изображения. Это такой способ работы с текстовой составляющей моего искусства, способ трансформации текста в художественный объект: я пропускаю его через себя с помощью медленного, монотонного, достаточно скучного труда, вживаюсь в контуры каждой буквы, повторяю ее много раз про себя. Таким образом, конечно, это перформативная практика, она в любом случае незримо стоит за каждым вышитым объектом. Мне не так важно, ровной ли получится вышивка, как именно она будет выглядеть; мне важнее проделанная ради этой вышивки работа.

Есть и другая составляющая. С определенного момента одним из центральных образов для меня (в искусстве и вообще) стала греческая богиня Афина. Ей приписывают дарование человечеству различных ремесел и искусств, в том числе вышивки. Поэтому, конечно, для меня вышивка — это практика, посвященная Афине. Для выставки «Everyday War» я вышила на кусках белой ткани короткие молитвы Афине, связанные с ее различными эпитетами. У нее было много эпитетов в Древней Греции, мы сейчас знаем в основном один — Парфенос (Дева), но были еще ведь и Эргана (Работница), и Сотейра (Спасительница), и Алея (Защитница), и другие. В каждой короткой молитве около семи слов, всего молитв десять, и я занималась этими вышивками две недели буквально в каждую свободную минуту. Это очень утомительная и очень странная практика полного растворения себя в работе. Я чувствовала, что дохожу до предела, что больше не могу вышивать, и все-таки продолжала, возвращая Афине ее дар в виде этих вышитых молитв.

Поцелуй. Фрагмент перформанса в рамках презентации зина Glaukopis
© She Does Not Exist

— Расскажи о своих перформансах последнего времени.

— Так получилось, что до сих пор перформанс остается для меня какой-то несамостоятельной практикой: это всегда часть выставки или часть презентации зина. Я вообще очень хочу это изменить когда-нибудь, у меня есть несколько идей совершенно самостоятельных перформансов; когда-нибудь, надеюсь, я их проведу. Пока что у меня были вот какие перформансы. Первый случился в рамках презентации моего зина Glaukopis весной прошлого года в баре «Успех». Этот зин — проиллюстрированная мной история обо мне, Афине, моем родном городе на берегу моря и об одной важнейшей для меня любовной истории.

Мне совершенно не хотелось просто зачитывать текст и рассказывать о зине, мне хотелось чего-то большего: поиграть. В итоге я расписала себе партитуру действий на каждую часть зина, принесла кучу разных вещей — камни, монетки, билеты на метро, бюст Афины, шипучий солпадеин, игрушечных солдатиков — и сыграла какое-то подобие моноспектакля под параллельное чтение текста. Конечно, это было сделано довольно посредственно: сложно одновременно качественно читать и что-то при этом еще делать, если не знаешь текст наизусть. Тем не менее это был первый опыт.

Развороты зина Glaukopis
© She Does Not Exist

— Еще один перформанс был элементом трехчастной выставки «I'm Fire», которая прошла этим летом.

— Да, это была трехдневная выставка, где каждый день менялась экспозиция. Первый день назывался «Говорение» и был посвящен ситуации, когда ты полностью разбит и сломан и слышишь со стороны — может быть, от того же самого человека, который все это с тобой сделал, — вопрос «Как дела?». У меня в этой части выставки многократно повторялся этот вопрос, он шел таким непрерывным рядом по периметру комнаты, а внизу в качестве ответа на него лежали разбитые и сломанные вещи, разные предметы была: лампочка, часы, зонтик. И в центре экспозиции стоял разрушенный фонтан, закрытый на ремонт.

Второй день назывался «Горение»: это название получалось путем выжигания двух букв из названия предыдущего дня, и в этой части все сломанные предметы я заменила на кучи угля, добавила к каждой кураторское описание, где все слова состояли из одного символа — эмодзи огня, а на фонтан были спроецированы языки пламени.

Вообще фонтан как раз нужен был, прежде всего, именно для этой части выставки: когда я готовила первую часть и раздумывала над второй, я услышала новость, что в Москве на ВДНХ сгорел фонтан. Конечно, фонтан не сгорел, было задымление в пульте управления или что-то такое, но новость была подана именно так. Я подумала: боже, вот оно. Именно это мне нужно для выставки. Если уж и фонтаны горят, значит, точно весь мир в огне.

Третий день назывался «Крушение». Главным образом этой части был мощный поток воды, который гасит собой огонь, омывает собой и уносит все сломанное, мертвое и лишнее — и оставляет что-то перерожденное, то, что послужит новой точкой старта после всех катастроф и пожаров. Что это могло бы быть? То, что происходило в предыдущих частях выставки, рассказывало о каком-то моем личном опыте, значит, мне и нужно было стать центральным объектом последнего дня выставки. Я почти без одежды легла в разрушенный и сгоревший фонтан, и это был мой перформанс. Мне было важно почувствовать себя такой стартовой точкой, где все начинается заново. Лежать почти в одной позе было тяжело и скучно: помню, с каким удовольствием под конец просто разломала своим телом этот бутафорский фонтан из пенопласта, прокатившись по нему. Только сейчас понимаю, насколько важным был весь этот опыт. Насколько много он мне дал и насколько меня изменил.

— Я так понимаю, что перформансы в твоей работе тесно связаны с зинами: они дополняют друг друга, как разные типы речи. Не так давно ты делала еще один перформанс с шестью ножами. Там, кажется, впервые использовался манекен.

— Этот перформанс был частью презентации моего зина Six Knives for Me. Back-and-Forth Reverse Calendar, то есть «Туда-сюда-обратный календарь». Это такой зин, который я делала в 2017 году, когда мне пришлось очень долго ждать любимого человека из его поездки; это, проще говоря, календарь ожидания на семь недель. Помню, как меня буквально пронзила эта новость; когда он сказал об этом, я почувствовала эти «три недели туда, три обратно» как проходящие сквозь меня ножи. Так и пришла в голову идея.

В начале есть статуя греческой богини Ники и летящий в ее сторону нож. Его полет занимает одну неделю, в конце он пронзает ее, и дальше начинается новая неделя — и следующий нож. Все это сопровождается фразами, которые отражали мои сомнения и размышления по поводу непростых отношений с этим человеком. Я делала по одному листку в день, то есть это действительно документация процесса ожидания.

Прошлым летом, когда я допечатывала экземпляр зина для своего друга, я внезапно очень четко увидела в голове, какое перформативное действо можно было бы по нему совершить. В итоге я сделала перформанс-презентацию в баре «делай культуру». У меня были экземпляр календаря, портновский манекен с незаметными прорезями и подклеенными внутрь зиплоками с искусственной кровью и шесть ножей. Я читала фразы из календаря, каждый раз отрывая лист, и в конце каждой недели втыкала в манекен нож. Этот перформанс тоже вышел неидеальным, потому что под конец, по-хорошему, манекен нужно было резко повалить на пол, но я боялась повредить пространство бара, поэтому просто осторожно опустила манекен и обняла. Я была вся в искусственной крови и краске, одежда была пропитана насквозь — не знаю, как мне удалось уехать домой обратно на такси.

— Кстати, о краске, манекене и скульптуре. Ты наверняка знаешь о выставке «Пестрые боги» в Мюнхенской глиптотеке? Я замечаю, что твоя античность, несмотря на отсылки к веб-панку, остается бесцветной, белой. Манекены, гипсовые скульптуры, бумага и пенопластовый фонтан — тоже часть этого образа. У него есть эмоциональное или культурное объяснение?

— Хороший и сложный вопрос. Я знаю, конечно, про эти реконструкции, иногда целенаправленно их гуглю, мне это очень интересно. Но та античность, которая для меня служит источником и вдохновением, — другая, это не совсем античность, а, скорее, современные артефакты, которые говорят об античности. Мне важны обломки, выцветшее, почти стертое до неузнаваемости. Античность, данная нам в этих обломках, а не восстановленная. Потому что в обломках ярче и громче голос умолчания. Мне важно умолчание обводить по контуру, оставлять неназываемое неназванным. И поэтому для меня античность все же лишена цвета, она монохромна.

— Ты участвуешь в разных небольших выставках, в том числе лесных и квартирных, но много работаешь и в цифровом пространстве: формат паблика «ВКонтакте» оказался идеальной пробной галереей, где всегда есть постоянные зрители и легко найти новых. Не так давно появился и сайт She Does Not Exist — по имени твоей зинодельни. Цифровая выставка соотносится с аналоговой?

— Мне очень нравится выставка Остапа (Derric Morgan) «Whitespirit», которая целиком сделана в SketchUp и выложена у него на сайте. Помню, он писал про нее пост в том духе, что это выставка, которую можно посетить «в уютном халате и с чашкой горячего супа». Вот я, кажется, к чему-то такому же стремлюсь, для меня в каждой выставке важнее всего видеоотчет, который я потом по итогам делаю. А где он был снят — в галерее, в квартире, в лесу, — для меня уже не так принципиально. Кстати, сайт мне сделал как раз Остап.

Зин You Are the Subject. Видеоверсия
© She Does Not Exist

— Может ли восприятие художника справиться с ежедневной войной, о которой ты говоришь?

— Художница Наташа Ангашанова (Banana Co) как-то произнесла фразу, которая у меня никак из головы не выходит, — про то, что восприятие само по себе может быть актом искусства. Я думаю, что это чистая правда, ведь это именно то, что делает меня и любого другого художником: в первую очередь, не набор технических умений (хотя и он тоже важен), но оптика, преломляющая все, на что падает взгляд. Мир, врываясь ко мне в голову, преломляется на образы, с каждым из которых я веду диалог, взаимодействую, работаю. Это и есть моя художественная работа: сделать вещи, которые вижу я, видимыми для зрителя. Как художник, я одалживаю свою оптику, даю другим примерить эти очки.

Одна из главных тем, с которыми я работаю, — это боль. Я воспринимаю боль как пограничное состояние и изучаю то, что находится за пределами этой границы. Что находится по ту сторону критической точки, которая кажется пределом выносимого. Во многом это связано с моим личным опытом: раньше я постоянно жила на этом пределе, сейчас — с переменным успехом, зависит от правильно подобранного лечения и работающей схемы. Конечно, я имею в виду, в первую очередь, боль душевную: я работаю над тем, чтобы делать ее видимой, не желая при этом как-то ее романтизировать. Моя задача — показать, чтобы зрители стали свидетелями этой боли.

Конечно, эта боль моя. Но — не только. Моя самая первая выставка была целиком обо мне; выставка, идущая сейчас в «Ровеснике», — уже о коллективной ситуации, которую я назвала ежедневной войной. И это понятие ежедневной войны выходит даже за рамки ситуации, которую я изначально имела в виду, потому что не всегда эта война связана с депрессивным состоянием: бывают и разные другие вещи, превращающие жизнь в борьбу. Многие, очень многие могут сказать: да, это обо мне.

— В конце концов страдание оказывается почти трофеем, который ты, как рыцарь, кладешь на алтарь искусства или античной богини. Что происходит потом?

— Я сказала, что боль — пограничное состояние, и мне интересно то, что по ту сторону границы. Я несколько раз была по ту сторону и храню в себе эти моменты как одни из важнейших в жизни: там сталкиваешься со смертью и узнаешь свое бессмертие. Так или иначе, это всегда тяжелейший и сильнейший экзистенциальный опыт, он полностью меняет переступившего эту границу. Таким образом, для меня акт искусства — это попытка выйти за предел и узнать, что там со мной будет. И именно эта трансформация стоит за всем, она незримо оказывается в центре происходящего. Именно за этим я в третий день своей летней выставки «I'm Fire», почти обнаженная, легла в центр экспозиции и пролежала там весь день, даже когда на выставке никого не было. Потому что первые два дня были про разрушение и сгорание, а в третий день нужно было, пройдя все эти трансформации, вернуться и явить собой живое свидетельство этих событий.

— Возможно, этот взгляд позволяет по-настоящему преодолеть образ насилия и погрузиться в размышление о собственных задачах искусства.

— Акт искусства, на самом деле, трансформирует художника. И мне интересны эти бесконечные переливы, как художник, пройдя очередную трансформацию, делает что-то новое, что опять отзывается в нем новой трансформацией. Таким образом художник все больше и больше становится собой. Конечно, слово «трансформация» здесь можно заменить на более удачное — «инициация».

Да, для меня акт искусства — это инициация. Я понимаю искусство как личную инициацию художника в современном обществе, почти лишенном инициационных практик.

А если это инициация — стало быть, это обряд, и здесь открывается еще одна важная для меня сторона искусства — мистическая. Я почти не разделяю мистику и искусство: на открытии выставки в «Ровеснике» я молилась Афине по-настоящему.

Понравился материал? Помоги сайту!