Алгоритмы на память

Начиная разговор о памяти в цифровой среде, сложнее всего избегать непрозрачных аналогий и параллелей, которые, в сущности, служат для проведения границы между агентностью человека и агентностью машины или подчеркивают разницу между коммуникацией на уровне «индивид — машина» и коммуникацией на уровне «люди — технологии», то есть одна из болевых точек связана с переопределением личного и публичного в цифровой среде. Попробуем разобраться, как менялось представление о личности и публичном пространстве со времен Просвещения по настоящий момент.

Генезис личности в публичном пространстве

История понятия «личность» начинается в конце XVII — начале XVIII века внутри теологического диспута: скептицизм философа и богослова Пьера Бейля и августинианский пессимизм янсениста Пьера Николя впервые поставили вопрос о том, что на самом деле заставляло людей действовать согласно представлениям о христианской добродетели. Бейль и Николь полагали, что соблюдение установленных норм нравственности имело скорее социальную, нежели нравственную, подоплеку: люди вели себя соответственно социально установленным нормам не в силу собственных моральных убеждений, но в силу того, что ожидали таким образом снискать уважение в обществе. Большинство людей в таком свете представали эгоистами. Более того, получалось, что «если добродетель могла пониматься как одна из масок, доступных согрешившим, которую они могли примерять, преследуя собственные корыстные интересы, тогда разница между добром и злом не имела ничего общего с поведением». (А полностью зависела от Божественного суда.) ^[1] Из подобных суждений следовало два важных вывода: во-первых, оказывалось, что большинство людей лишь притворялись, что руководствовались христианскими заповедями, на деле в первую очередь демонстрируя любовь к себе (или, иными словами, эгоизм). Во-вторых, выходило, что общественный и экономический порядок зависел не от религиозной нравственности жителей, а от формального соблюдения установленных правил.

Публичность формировалась посредством показа, быть в социуме означало демонстрировать себя.

Просвещение, секуляризация, урбанизация и развитие коммерции подстегивали индивидуализм и интерес к личности. В начале XVIII века Бернар де Мандевиль написал свою знаменитую «Басню о пчелах», где содержались сатирические наблюдения об эгоизме как движущей силе экономики и нравах современного автору общества, которое ценило показной успех; свои концепции личности представили Рене Декарт, Дэвид Юм, Адам Смит, Жан-Жак Руссо, Джон Локк. С одной стороны, развитие науки диктовало интерес к сознанию как средству познания окружающего мира. Роджер Смит отмечает: декартовский метод был основан на биографической форме — философ использовал собственный опыт в качестве фундамента для познания ^[2]. С другой — вырисовывался образ человека, чья идентичность была социально детерминирована; более того — она являлась конструктом, рассчитанным на зрительское внимание ^[3]. Актерство и театр были распространенными метафорами, посредством которых мыслители раскрывали образы жизни в городской среде. Публичность формировалась посредством показа, быть в социуме означало демонстрировать себя. Зрение было неразрывно связано с присутствием ^[4]. Но, строго говоря, определения личности и публичности всегда были взаимоопределяющими. Само местоимение «Я», являющееся шифтером, предполагает интерсубъективность: это слово становится активным в тот момент, когда оно произнесено, — субъектность изначально тесно связана с речью как перформативным актом. Говорящий рассчитывает на аудиторию.

Не будем здесь углубляться в подробное рассмотрение концепций личности, предложенных различными мыслителями эпохи Просвещения, однако отметим два важных момента: рождение концепции личности сопутствует постановке вопроса об определении аутентичности (как следствие досекулярного уклада, установившего дистанцию между внутренней (духовной) жизнью индивида и ее внешними проявлениями); понятия личности и публичности формируются в неразрывной связи друг с другом.

Какая вы память: историческая, коллективная, культурная?

Морис Хальбвакс — один из наиболее влиятельных исследователей коллективной памяти, ученик Анри Бергсона — в начале ХХ века писал: «История обычно начинается в тот момент, когда заканчивается традиция, когда затухает или распадается социальная память. Пока воспоминание продолжает существовать, нет необходимости фиксировать его письменно, да и вообще как-либо фиксировать. Поэтому потребность написать историю того или иного периода, общества и даже человека возникает только тогда, когда они уже ушли так далеко в прошлое, что у нас мало шансов найти вокруг себя многих свидетелей, сохраняющих о них какое-либо воспоминание».

Ключевым моментом теории Хальбвакса стало противопоставление истории и коллективной памяти. По его мнению, в отличие от истории, коллективная память сохраняет «только то, что еще живет или способно жить в сознании той группы, которая ее поддерживает». История же помещает себя вне групп и над ними, представляя события посредством деления на определенные этапы. То есть, иными словами, история связана с детерминистским взглядом. («На самом деле в непрерывном развитии коллективной памяти нет отчетливых разделительных черт, свойственных истории, а есть только неравномерные и неопределенные границы».)

Хальбвакс также считал, что история всегда стремится к единственному числу, единственному ракурсу на события прошлого; при этом коллективных памятей, напротив, обычно несколько. Кроме того, мыслитель утверждал, что история выделяет различия, знаковые моменты, для нее социальное время дискретно и она представляет глобальную перспективу. Коллективная же память охватывает гораздо меньший временной промежуток, как правило, он равен продолжительности жизни одного поколения или даже меньше; коллективная память направлена на сохранение образа группы людей, разворачивающегося во времени. И поскольку образ предполагает цельность, то здесь речь идет о сходствах внутри группы, конституирующих ее отличия от других групп. Хальбвакс, впрочем, оговаривался, что и история, и коллективная память во многом заблуждаются насчет своих собственных свойств и рамок ^[5].

Музей — это место борьбы локальных историй, стоящих за предметами, с монолитным звуком большой Истории, инструментализирующей предметы для собственных нужд.

Позднее теорию Мориса Хальбвакса развили и существенно дополнили Ян и Алейда Ассман. Они также разработали концепцию культурной памяти, подчеркивая ее отличия от коммуникативной (или бытовой) памяти — последней, по их утверждению, не хватало в значительной степени «культурных» характеристик. Ян и Алейда Ассман понимали коммуникативную память как основанную на устной традиции. Коммуникация при этом обычно происходит между партнерами, которые не имеют закрепленных ролей и могут ими меняться (в форме шутки, слухов и пр.). Каждая социальная группа конституирует себя через общение с другими. Для Ассманов, так же как и для Хальбвакса, не менее важна была и ограниченность во времени устной традиции. Если коммуникативную память они характеризовали приближенностью к повседневности, то культурная память, напротив, была дистанцирована от повседневности. Культурная память имеет опорные точки в прошлом — значимые события, имеющие культурные репрезентации. Ян Ассман назвал их «фигурами памяти». Так, например, весь еврейский календарь был построен на таких фигурах памяти. Если Хальбвакс базировал свою теорию на связи между памятью и обществом, а Варбург — на связи между памятью и языком культурных форм (визуальных репрезентаций), то Ян и Алейда Ассман в своей теории пыталась эти три полюса объединить ^[6].

В 1980-е годы Пьер Нора разработал собственную теорию, взяв за основу концепцию «мест памяти» Мориса Хальбвакса. Его идеи пропитаны ощущением конца истории, он пишет о поворотном пункте, «когда осознание разрыва с прошлым сливается с ощущением разорванной памяти, но в этом разрыве сохраняется еще достаточно памяти для того, чтобы могла быть поставлена проблема ее воплощения. Чувство непрерывности находит свое убежище в местах памяти. Многочисленные места памяти (lieux de mémoire) существуют потому, что больше нет памяти социальных групп». Вслед за Хальбваксом Нора также противопоставляет историю и память — говоря об универсальности и относительности истории, в отличие от памяти, которая укоренена в конкретном, в пространстве, жесте, образе, объекте. И более того: он видит в создании «мест памяти» попытку отвоевать воспоминания у истории ^[7].

В ожидании конца истории мы, кажется, перестаем замечать, как она (история) просто растворяется во множестве своих воплощений и зачастую перемешивается с коллективной или культурной памятью. И музей становится местом, где эти пересечения присутствуют, пожалуй, наиболее явно: ведь в нем сочетается как тенденция к созданию метанарративов, так и непосредственность исторической данности, воплощенной в материальных артефактах. В определенном смысле музей — это место борьбы локальных историй, стоящих за предметами, с монолитным звуком большой Истории, инструментализирующей предметы для собственных нужд.

Цифровой архив: документ, ремедиация, агентность

На излете ХХ века в предвкушении конца истории общественное пространство наполняется «архивной лихорадкой», а главным фетишем становится документ. Но чем больше нам становятся важны точность и всеохватность, тем больше инструментов и посредников оказывается задействовано в деле сохранения воспоминаний и тем дальше мы дистанцируемся от собственной речи, собственного опыта и непосредственных ощущений. Можно сказать, что одним из доминантных процессов конца ХХ — начала XXI века становится проект глобальной экстернализации памяти. При этом любой посредник или инструмент привносит дополнительный уровень историзации: каждый носитель имеет свою собственную историю. Ввиду этой проблемы Болтер и Грузин в 1999 году предложили концепт «ремедиации», который позволяет нам помыслить цифровые медиа не как радикальный разрыв, а как процесс переформулировки, переформатирования, переработки и возвращения прежних носителей информации ^[8].

Теперь, когда мы все чаще говорим о цифровых хранилищах, чем становится документ и что происходит с архивом?

Жак Деррида в эссе «Архивная лихорадка» подчеркивает: «[There is] no archive without outside», — архив всегда связан с внешним хранилищем и хранителем, это и про институцию, и про завершенность ^[9]. Впрочем, этот тезис легко переворачивается: легитимация институции осуществляется посредством создания, пополнения и хранения собственного архива. Если у вас нет документов — то как доказать ваше существование? Здесь-то и обнаруживается благодатная почва для новой мифологии, игровых маневров и манипуляций — мифология в таком случае базируется на фантазии о существовании живых мертвецов, призраков, существ, лишенных прав или тела (во времена биополитики эти вещи непосредственно связаны); игровые маневры же базируются на перевоплощениях, поливоплощениях, разветвленных иерархиях личности-институции-тела-семьи, маскировке частей многосоставного тела. Главная битва XXI века — за обладание наибольшим количеством (доменных) имен, уникальных имен для одной структуры. Имя следует в данном случае понимать исходя из логики протоколов сети Интернет: как плейсхолдер, как указание на определенную позицию, как адрес.

Если у вас нет документов — то как доказать ваше существование?

Власть в доцифровую эпоху базировалась на физическом территориальном захвате и контроле. Власть в цифровую эпоху базируется на символическом охвате территории. Централизованная власть базировалась на Единичном имени — вы говорили о ее владениях и имели в виду Ее, Одну, Главную. Это множество тел с одной головой. Сегодняшняя власть основана на сетевой структуре, у каждого узла — свое имя, свои каналы, свои участники локальной сети; но сеть определяется количеством включенных в нее акторов и скоростью передачи информации. Это одно тело со множеством голов. И в такой структуре совершенно неважно, являетесь ли вы публичной личностью или институцией: вы — просто один из узлов сети. Поэтому упорствовать в попытках репрезентации аутентичности здесь довольно абсурдно.

Мануэль Кастелльс в конце своего текста о сетевом обществе говорит, что есть только две возможности избежать всеохватности доминантной сети. Первая — это отрицание самой сетевой логики посредством утверждения ценностей, которые не могут быть преобразованы сетью и требуют лишь прямого подчинения. На этом основаны «культурные коммуны» (не обязательно фундаменталистского толка), образованные вокруг некоторой самодостаточной идеи. Вторая возможность — создавать вокруг альтернативных социальных проектов альтернативные сети, которые могли бы соединять между собой различные микросети в обход магистральных каналов связи. Религиозные, национальные, а также коммуны, основанные на территориальном или этническом принципе, являются примерами доминантных глобальных сетей. Феминизм, движение в защиту окружающей среды или движение в защиту прав человека являются примерами альтернативных сетей. Кастелльс заключает: «Фундаментальная дилемма сетевого сообщества состоит в том, что политические институции больше не являются держателями власти. Реальная власть — это власть инструментальных потоков и культурных кодов, зашитых в глобальные сети» ^[10].

Само понятие документа, попадая в цифровую среду, теряет свою однозначность. Для Лизы Гительман, чья книга «Всегда уже новое» посвящена тому, «как медиа — и в особенности новые медиа — используются и изучаются в качестве исторических объектов», история World Wide Web начинается в том числе с исследования трансформации восприятия и использования «документа». Исторически определение документа было связано с носителем и/или способом записи, но подобная генетическая (индексальная) связь аннулируется при переносе документа в цифровую среду. Здесь одним из значений документа становится миметическая и/или историческая связь с тем, что мы прежде понимали под этим словом. Конечно, говоря сегодня о цифровом документе, мы в первую очередь имеем в виду содержание записи. Гительман пишет: «Он может быть идентифицирован только в соответствии с его культурным статусом, с его значением, внутри социальной сети его потенциального обращения. Электронный документ — это любой электронный объект, который используется для документирования, который является потенциальным союзником в объяснении».

Как известно, история создания World Wide Web тесно связана с идеей экстернализации памяти (разумеется, задача накопления и хранения данных приобрела особенно острую значимость во времена холодной войны).

История создания World Wide Web тесно связана с идеей экстернализации памяти.

В 1945 году в Atlantic Monthly вышел ныне широко известный текст Вэнивара Буша «As We May Think», в котором ученый говорил о надвигающемся библиометрическом кризисе и предложил метод хранения и сортировки информации, смоделированный по принципу работы человеческого мозга. Его идея была основана на использовании ассоциативного метода связи между объектами и словами (что потом будет воплощено в принципе гиперссылок) вместо стандартного индексирования. Свое изобретение Буш назвал memex, описывая его как своего рода механизированную библиотеку частных документов, созданную в качестве «личного дополнения» памяти владельца. То есть Буш изначально рассчитывал на индивидуальное пользование изобретением, но при этом, как верно подмечает Гительман, в названии текста использовано местоимение во множественном числе («мы»). Футуристичное видение ученого включало в себя общественное владение данными, которые производились бы, хранились и каталогизировались для общественного блага.

Другой значимый документ пра-интернет-эры был выпущен в 1965 году издательством Массачусетского технологического института — книга «Библиотеки будущего» Дж.К.Р. Ликлидера. Автор впоследствии стал одним из идейных вдохновителей проекта ARPANET. Ученый назвал библиотеки будущего «прокогнитивными системами» и обрисовал образ «симбиоза компьютера и человека». Ликлидер представил структурный анализ доступных на тот момент систем хранения и поиска информации и сделал несколько любопытных прогнозов — в частности, он предрек возможность создания электронного документа, который был бы способен самостоятельно читать содержащиеся в нем записи ^[11].

Таким образом, мы видим, что идея World Wide Web рождается на пересечении личного и общественного: все начинается со структурной метафоры работы компьютера как мозга, где сознание отделяется от тела — вернее, от единичного тела — и приобретает множество тел. Таков прообраз интернета, однако его фактическое воплощение, скорее, сегодня напоминает инверсированную картину единого тела со множеством голов (о чем я писала выше). Одновременно с этим появляется идея цифрового объекта, наделенного агентностью.

Однако действительно ли механическая точность записи и воспроизведения, помноженная на свободный доступ к информации, оказалась тем будущим, которое мы охотно и безоговорочно готовы принять? Помимо ежедневных схваток за сбор, хранение данных, их сохранность и доступность, разворачивающихся между пользователями и корпорациями, а также всевозможных поединков вокруг авторского права существует и ряд проблем, связанных с персональным восприятием внешних объектов индивидуальной памяти. Начать хотя бы с того очевидного парадокса, что механизм личной памяти конституирован способностью забывать в не меньшей степени, чем способностью к запоминанию. Кроме того, воспоминание — это не воспроизведение или воссоздание некоего первичного образа ^[12].

Стремление к наивысшей эффективности приводит к тому, что социальные сети пытаются «оптимизировать» наше использование объектов памяти.

Каждое воспоминание — это новая версия, вариативность заложена в саму структуру памяти. Чем совершеннее оказываются средства записи и хранения информации, тем сложнее оказываются наши отношения с собственной идентичностью — ведь проекция собственного образа находит конкуренцию в виде внешних источников; более того, проекции собственных образов начинают существовать уже и помимо нашей собственной воли — от документов, подтверждающих личность, до фотографий, биометрических снимков и сетевой активности. Понятие аутентичности вместе с технологиями также усложняется: теперь никогда недостаточно одной процедуры для подтверждения личности. Аутентичность падает жертвой бюрократизма: в каждом отдельном случае / каждой отдельной сфере существует своя мера для подтверждения подлинности. Ты не можешь просто быть — тебе необходимо иметь множество доказательств собственной жизни в различных ее проявлениях (от биологической до профессиональной). Порой презентация и операция идентификации обретают такие формальные воплощения, в которых их разделение проблематично. Хотя здесь важно отметить, что эта разница тем не менее существует. Но формулируется она сегодня не с позиции естественного/сконструированного. Скорее, это приводит нас к проблеме дизайна и аффордансов: человек или биотело — такой же ресурс, как и все остальное. Человеческое тело можно интерпретировать как систему, стабильность и эффективность которой стоит постоянно оценивать и пересматривать. И память в этой системе — казалось бы, один из наименее стабильных факторов. В попытке иметь больше контроля над ней мы придумываем и используем различные внешние хранилища. Но внешние хранилища демонстрируют непривычную нам комбинацию: с одной стороны, они оказываются подвижными, как бы наделенными агентностью (в случае, например, почты или социальных сетей — подобные кейсы разбирает в своем эссе Ори Шварц ^[13]), с другой — беспощадно точными. Получается, что внешние хранилища вместо того, чтобы упростить нам жизнь, постоянно озадачивают нас — мы постоянно сталкиваемся с несовершенством собственной памяти и ничего не можем с этим поделать. Стремление к наивысшей эффективности приводит к тому, что социальные сети пытаются «оптимизировать» наше использование объектов памяти — Facebook постоянно предлагает все новые алгоритмы для того, чтобы активизировать прошлые посты, фотографии, life events и т.д. Не менее важный аспект — наша память основывается на соположении объектов памяти во времени и пространстве, а здесь эта связь постоянно подвергается перестановкам, что не может не приводить нас в замешательство. Но, кроме того, забывание — это и определенная ценностная (этическая) операция. И в данном случае пользователь ее лишается.

Памятники, границы и призраки

Реальные артефакты памяти, попадая в цифровую среду, лишаются одной из важнейших своих характеристик — связи с контекстом, со временем и местом. Цифровые объекты превращаются в некое обобщение самих себя, являясь одновременно и документом, и материалом (доступным для редактирования и модификации). Вместе с тем этот разрыв с контекстом, а также почти неограниченная возможность расширения архива предстают благоприятными условиями для создания цифровых памятников. В отличие от материальных, памятники в цифровой среде, кажется, способны вновь приобрести то универсальное измерение, которым изначально всегда пытались наделить традиционные монументы и которое, однако, чаще всего ускользало ввиду влияния текущего социального и урбанистического контекста, куда монументы помещались. Виртуальный памятник может быть инициирован как сообществом, так и институцией. Впрочем, не стоит забывать, что любой объект, размещенный в сети, мгновенно становится средством обращения. Артефакты памяти в цифровой среде подвержены в равной степени как коммерциализации памяти, так и политической инструментализации.

Принцип присутствия и видимости, изначально формировавший критерии и рамки публичности, в мировой сети возводится в абсолют. И порядок видимости здесь задают алгоритмы сбора, передачи и чтения информации.

Обращение современных художников к архивным материалам — это обращение к голосам и явлениям, которые находятся на периферии взгляда или табуированы в обществе. Это работа с коллективной памятью и травмой, но также работа со скрытыми механизмами дистрибуции данных. Примеров работы с архивными документами и коллективной памятью немало, и многие из них хорошо известны. В данном тексте же мне хотелось бы сосредоточиться на более специфичных сетевых проектах.

Принцип присутствия и видимости, изначально формировавший критерии и рамки публичности, в мировой сети возводится в абсолют.

В проекте «Алгоритмы разрешены» Джоана Молл демонстрирует напряжение, возникающее при наложении двух систем контроля — экономической и политической. Она собирает информацию о том, как функционируют трекеры данных. В связи с недавним усилением эмбарго и санкций, установленных США против Кубы, Ирана, Северной Кореи, Судана, Сирии и Крыма, проведение транзакций с этими странами и регионами американским организациям запрещено. Тем не менее трекеры компании Google и некоторые другие онлайн-сервисы, такие, как Google Fonts, к примеру, используются на ряде сайтов, принадлежащих странам, находящимся под эмбарго. При этом не стоит забывать, что вся информация хранится на вполне реальных физических серверах. Художница в описании проекта рассказывает, что в том числе нашла трекеры Google на официальной веб-странице Северной Кореи и попыталась продать их на eBay в формате .txt. Этот документ не имел большого значения — но он являлся собственностью американской компании и был незамедлительно запрещен, отправлен в бан ботом, еще одним элементом кода, отвечающим за соблюдение политики США. Молл заключает, что таким образом мы можем выявить ранее непризнанную и незамеченную агентность кода.

Другой проект Джоаны Молл — «AZ: только двинься — и будешь застрелен» — также сосредоточен на теме контроля и видимости. На сайте проекта транслируются изображения с шести камер видеонаблюдения, расположенных на границе США и Мексики. Камеры были установлены группой американских землевладельцев и снабжены датчиками движения, которые запускают процесс съемки, если в зоне видимости объектива обнаруживается движение. Когда это происходит, картинки отправляются на сервер и становятся доступными для общественного наблюдения. Разумеется, камера фиксирует любые виды активности, в результате на странице скапливается массив изображений почти случайного характера, а агентность автоматического контроля оказывается подвешена. Из архива изображений, полученных с камер видеонаблюдения, Молл случайным образом смонтировала шесть фильмов. Каждые сутки бот, запущенный в 2011-м, проверяет, появились ли новые снимки с камер, и если да, то добавляет их к уже существующему видео.

Проблема агентности кода и взаимодействия человека и машины также рассматривается в работе Ноя Уордрип-Фруина, сделанной совместно с Адамом Чапманом, Брионом Моссом и Дуэйном Уайтхерстом, — «Непостоянный агент» (1998—2002). Работа представляет собой альтернативный браузер, в котором разворачивается история по мере того, как пользователь совершает свою обычную активность в сети Интернет. То, каким образом история рассказывается и насколько быстро, напрямую зависит от того, как и какие сайты пользователь посещает. В основе рассказа лежит частное воспоминание о семье и потере. Постепенно чужие воспоминания и обрывки текстов и образов из истории активности пользователя перемешиваются. Разделение на «свое» и «чужое» становится невозможным. Алгоритмы памяти реализуют собственную агентность.

---

^[1] Hundert E.J. The European Enlightenment and the History of the Self // Ed. by Porter, R. — Rewriting the Self Histories from the Middle Ages to the Present, стр. 73—74.

^[2] Smith R. Self-Reflection and the Self // Там же, стр. 52.

^[3] Hundert E.J. The European Enlightenment and the History of the Self // Там же, стр. 81.

^[4] Pick D. Stories of the Eye. // Там же, стр. 189.

^[5] Хальбвакс М. Коллективная и историческая память / Морис Хальбвакс // Неприкосновенный запас, 2005, № 2—3, стр. 8—27.

^[6] Assman J. Collective Memory and Cultural Identity.

^[7] Проблематика мест памяти. Франция-память / П. Нора, М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок. — СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 1999, стр. 17—50.

^[8] Bolter, Jay David and Grusin, Richard. 2001 Remediation: Understanding New Media (Cambridge, MA: MIT Press), p. 19.

^[9] Derrida J. and Prenowitz E. Archive Fever: A Freudian Impression. / Diacritics. Vol. 25, № 2 (Summer, 1995), pp. 9—63.

^[10] Castells, Manuel. Materials for an Exploratory Theory of the Network Society, 1999.

^[11] Gitelman L. Always Already New. Media, History, and the Data of Culture. — MIT Press, 2006.

^[12] Bartlett Frederic, C. 1932. Remembering: A Study in Experimental and Social Psychology. — Cambridge: Cambridge University Press.

^[13] Schwarz O. The Past Next Door: Neighbourly Relations with Digital Memory-Artefacts. — Memory Studies 7, № 1, 2003.

Понравился материал? Помоги сайту!